Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

В гостинице я нашел господина Масса растянувшимся, как обычно, в кресле. Он, казалось, оправился от неожиданного вчерашнего огорчения и объявил, что колонисты сумеют за себя постоять.

— Впрочем, — добавил он, — мы полностью доверяем своему делегату. Д’Эпиней уже один раз показал им, где раки зимуют. Ну и сейчас он все поставит на свои места. Это ему мы обязаны учреждением Совета законодателей и упразднением цензуры. Уж он-то сумеет изложить министру наши претензии.

Засим господин Масс спросил про мои впечатления от Порт-Луи, сказал, что я не прав, уезжая столь быстро, и под конец сообщил, что заказал мне на завтра место в дилижансе господина Тронша.

— Вы будете иметь удовольствие ехать с госпожой Гаст, — объявил он. — Я свистнул Гектора и велел ему заказать вам место, а тут как раз госпожа Гаст, которая гуляла в саду, сказала, что она для того и спустилась, чтобы просить меня о такой же услуге. Она вчера получила письмо от своего управляющего, который ей написал, что ему совершенно необходимо узнать ее мнение о каких-то новых посадках. Эта маленькая женщина, сударь, очень славная и отважная дама. Она ведь могла бы уехать к родным во Францию, но после смерти мужа взяла бразды правления в свои руки, сказав, что ее обязанность — продолжать дело. Очень, очень славная дама!

Я не сознался бы в том господину Массу, но эта новость меня чрезвычайно обрадовала. Я представил себе, как будет приятно ехать в обществе молодой женщины, оказывать ей различные мелкие одолжения. Правда, она до сих пор прекрасно без меня обходилась в своих разъездах по острову, но у любого мужчины есть эта потребность заслонить собой более слабого, и я не мог не испытывать искушения стать защитником этой женщины, которая мне представлялась такой хрупкой.

День прошел спокойно. Жара в это время года была еще изнуряющей. Мы с Сувилем наметили кое-какие планы на будущее. Договорились об одновременных приездах в город, и он обещал побывать у меня в поместье, помочь своими советами. В противоположность тому, что часто бывает в длительных путешествиях, во время которых дружба и возникает, и распадается равно легко, это плавание прочно спаяло нас, и наша связь сохранилась до сей поры. Когда жизнь начинает мне вдруг казаться пустой и никчемной, я отправляюсь в «Грейпфруты», и там, на веранде, где бегают дети, сидят молодые женщины, продолжательницы семейных традиций и рода, возле моего старого друга с простой и ясной житейской его философией, я вновь обретаю уверенность. И говорю себе, что не все в мире ложь и обман, что мужчины и женщины могут, умеют еще и любить и жертвовать собой.

Когда мы спустились к мэтру Лепере, о приходе которого нам доложили, мы нашли его в обществе госпожи Гаст, так что нас совершенно естественно представили молодой женщине.

— Те, кто знавал Франсуа Керюбека, — сказала она, — могут испытывать лишь удовольствие от знакомства с членом его семьи.

У нее был звучный голос с небольшой хрипотцой на низких нотах, что не лишало его приятности. Я сказал, что рад возможности приветствовать одну из своих соседок, хозяйку имения.

— Какое там имение, — сказала она, — несколько акров земли, настоящая Золушка рядом с маркизом де Карабасом.

— Которому не хватает Кота в сапогах.

— Не беспокойтесь, вы найдете его у себя в имении. Рантанплан, ваш управляющий, человек на редкость колоритный. Не устаю любоваться им, когда он сидит на лошади в своей большой соломенной шляпе, синей холщовой куртке, гамашах, огромные черные ноги всунуты в стремена. Он следит за всем и творит чудеса. Работники слушаются его беспрекословно. Еще у вас есть Плясунья Розина, его жена. Понятно, что эти диковинные имена заставляют вас улыбаться. Моя горничная, которая здесь со мной, зовется, например, Карфагенской царицей. Все это, видимо, шуточки их хозяев.

Ее лицо осветилось улыбкой.

— А знаете, я и впрямь хочу поскорее въехать в мой дом и познакомиться с людьми, — сказал я.

— Я вас тем лучше понимаю, — отвечала она, — что и мне тяжело подолгу жить далеко от дома. Мой дом, однако же, нельзя сравнить с вашим. Пятнадцать дней как я здесь, и сегодня утром я вдруг решила вернуться. Не могу устоять перед этим желанием, я словно услышала властный зов, к которому не в состоянии остаться глухой.

— Я буду, значит, иметь удовольствие совершить путешествие в вашем обществе, — сказал я.

Но внутренне упрекнул себя в лицемерии, поскольку отлично сыграл роль человека, которому только что сообщили обрадовавшую его приятную новость. Она слегка приподняла брови.

— Так вы не задержитесь в городе? Вы уже уладили здесь все дела?

Я подумал, что, вероятно, плохо понял господина Масса, который мне говорил, что госпожа Гаст перебила его как раз в ту минуту, когда он велел заказать мне место в завтрашнем дилижансе, но, возможно, она была далеко и не расслышала моего имени. А впрочем, какое это имеет значение?

— Мне больше нечего делать в городе, — сказал я, — и благодаря умелости и стараниям мэтра Лепере я уже сегодня подписал все документы.

Услыхав свое имя, стоявший в сторонке мэтр Лепере подошел к нам вместе с Сувилем, и мы заговорили о празднествах, которые скоро, в самом начале зимы, начнутся в Порт-Луи. Мне еще надо было привыкнуть к мысли, что в июле и августе будет холодно, а в январе — жарко. Я сказал это госпоже Гаст, и она ответила, что на Маврикии приходится привыкать и ко многим другим вещам.

— Например, к тому, что здесь нет ни весны, ни осени, или к тому, что плоды ваших усилий в течение целого года будут за два-три часа уничтожены ураганом, а что касается нас, женщин, то мы примиряемся с тем, что парижская мода доходит сюда не ранее чем через шесть месяцев.

Мы поужинали вчетвером, так как госпожа Гаст любезно согласилась пересесть за наш стол. Беседа была легкой, очаровательной и, насколько я помню, коснулась будущего приезда французских актеров. Но едва госпожа Гаст ушла и мы очутились в мужском обществе, мэтр Лепере счел своим долгом предостеречь меня насчет новой правительственной политики в отношении рабов.

— С первого взгляда, — сказал он, — вам может показаться, что колонисты блюдут лишь свои интересы и полностью отвергают идею освобождения рабов. Но это не так. Нас главным образом возмущает наглость, с которой нам предлагают эти меры. Все они только к тому и ведут, чтобы возвысить рабов, а хозяев как можно сильнее унизить. Все предложенные законы основываются на мнении, будто бы невозможно быть колонистом и в то же время порядочным человеком. Мы готовы пойти на уступки, если к нам отнесутся с должным доверием. Не стану отрицать, что кое-кто из хозяев злоупотребляет своей властью, но можно ли осуждать всю страну за подлость, быть может, какого-нибудь десятка ее обитателей? Делегаты от Общества противников рабства только на эти вот исключения и опирались. Они обошли молчанием те поместья, где к рабам относятся по-человечески, как, видимо, не пожелали задуматься и об участи десяти тысяч стариков, получающих ныне одежду, питание, медицинскую помощь в точности так же, как в те времена, когда они были еще полезны, — ведь освобождение ввергнет их в нищету. Не говоря уж о детях, которых с самого дня рождения обеспечивают не только приданым, но и едой — маниокой, рисом и всем остальным. Мы вовсе не против отмены рабства, да, кстати, уже двадцать лет, как рабами у нас не торгуют, но мы считаем, что нужен какой-то переходный период, который позволил бы нам принять необходимые меры, поскольку после освобождения наверняка возникнет большая сумятица. Мы опасаемся, что рабы, искони находившиеся под опекой, охмелеют от воли и, поддавшись дурному примеру нескольких подстрекателей, организуют смуту, с которой, в особенности теперь, когда губернатор распустил добровольческий корпус, нам будет трудно справиться. Подождем. Двадцать седьмого июня новым приказом Совета временно приостановлено действие знаменитого приказа об отмене рабовладения, того самого, от второго ноября тысяча восемьсот тридцать первого года, который должен был привести в исполнение Иеремия еще в свой первый приезд. Мы выиграли время, и это кое-что значит. Но так как вы в колонии человек новый, то вам нужно быть куда осмотрительней, чем другим.