Чингисхан. Книга 2. Чужие земли - Волков Сергей Юрьевич

Он разжимает руки, отходит, бормоча под нос:

– И все же я был прав… Пржевальский почти нашел… Перевал Бедель… Киргизия… И впрямь лучше через Китай… А ведь я знал, чувствовал! Я гений!

– Сволочь ты, – я поднимаюсь с холодных камней, смотрю вниз.

– Это не важно, – Нефедов взваливает на себя мешки. – Ну, теперь наш путь прост и ясен, хотя и, как поется в песне, далек и долог. Мы идем через перевал в Вахан.

– Не спеши, – я указываю на темные фигурки, мелькающие у подножия горы. – Оторвались, говоришь?

Хлопает выстрел, за ним второй. Значит, они тоже заметили нас. С такого расстояния – а это верные полтора километра – попасть в человека без оптики нереально. Но на всякий случай мы пригибаемся и со всех ног торопимся уйти из зоны обстрела.

Нас ждет перевал Карахоль. По странному стечению обстоятельств его название и название города, в котором умер Пржевальский, очень похожи. Каракол и Карахоль. Черный поток – так переводится это название. Есть в нем что-то зловещее. Впрочем, чего гадать: поживем – увидим.

Очень холодно. До сегодняшнего дня я даже не представлял, насколько ужасная это вещь – пронизывающий буквально до костей холод. Здесь, на леднике, от него нет спасения, нет лекарства. Мы натянули на себя все, что только можно, даже ковровые мешки превратились в импровизированные безрукавные куртки с капюшонами. И все равно холод медленно, но верно убивает нас. А ведь мы еще не достигли перевала! О том, что ждет нас там, наверху, страшно даже подумать.

При всем при том нам, в сущности, отчаянно везет. Стоит ясная, солнечная погода, возвышаются пики Гиндукуша, завораживая своей красотой. Ослепительно блистает лед на вершинах, синеют подернутые еле заметной дымкой склоны. В ущельях залегли густые, почти черные тени. Воздух чист и свеж. В другое время я бы с восторгом созерцал все это великолепие.

Мы идем по леднику весь день. С двух сторон над нами нависают безымянные горы. Левая увенчана ледяной шапкой, правая наполовину голая. Ее черная вершина скособочена, склон зияет огромной выемкой. Между горами – просвет. Это и есть перевал Карахоль. Почему его так назвали? О каком черном потоке идет речь? Нефедов не знает, я тоже.

Снег, точнее, фирн[1] под ногами плотный, ветра нет. Но морозное дыхание ледника пронзает наши тела миллионами невидимых игл. Я опираюсь на «Бур», как на посох. Пальцы примерзают к стальному стволу винтовки. Нефедов советует мне обвязать кисти рук кусками ткани, оторванными от подкладки халата. Пытаюсь сделать это – и не могу. Нет сил. Тогда профессор зубами раздирает материю, рвет ее на узкие ленты.

Далеко внизу, на белом фоне четко видны темные точки. Их двадцать одна. «Очко», как говорят картежники. Это люди Надир-шаха. Я поражаюсь их упорству и желанию отомстить. Мы достаточно далеко оторвались от преследователей у подножия ледника, но теперь расстояние между нами сокращается с каждым часом.

Вдруг Нефедов приглушенно вскрикивает.

Я вскидываю голову, щурюсь – в солнечном свете снега сияют просто нестерпимо. Профессора нет. Только что он брел метрах в пяти впереди меня и вдруг исчез. Что за черт?

– Игнат? Игнат, ты где?

– Зде-есь! – доносится словно бы из-под земли.

Иду вперед и останавливаюсь. Передо мной зияет темная щель.

Трещина. Я читал, на ледниках такие бывают. Именно из-за них профессиональные альпинисты обвязываются страховочными веревками. Мы – не профессионалы, да и веревки у нас нет.

Опускаюсь на колени, заглядываю в трещину. Она довольно широкая, метра полтора, и очень глубокая. Темно-зеленые, малахитовые ледяные стены уходят вниз, во мрак.

Нефедов висит, ухватившись обеими руками за косой выступ примерно в метре от края трещины. Его выпученные глаза похожи на шарики от пинг-понга, на которых неведомый шутник нарисовал черным фломастером два кружка. Черным – потому что зрачки профессора расширились от страха во всю радужку.

– Помоги! – хрипит он.

Легко сказать. А как? Даже если я лягу на край трещины и опущу руку, то вряд ли вытащу Нефедова – он тяжелее меня. К тому же сил у меня едва хватает, чтобы переставлять ноги.

– Помоги!! – в голосе профессора слышатся отчаяние и обреченность. – Пожалуйста!

Замечаю, что у меня трясутся руки. Не от холода – холод отступил, сейчас не до него. Я просто не знаю, что делать. Гибнет человек. Пусть не самый лучший, пусть временами подонок, но человек! Если он сорвется в трещину, улетит в зловещий мрак, тогда – все. Конец. И ему, и мне, правда, не сразу.

– Арте-ем, спаси! – воет Нефедов.

– Да заткнись ты! – со слезами в голосе кричу я.

Что делать? Что?!

И тут приходит спасительная мысль: «Винтовка! Ну конечно, это же выход!».

Подтягиваю «Бур» к себе, берусь за мокрый ремень и опускаю оружие прикладом вниз в трещину.

– Хватайся!

– Ага! – обрадованно выдыхает Нефедов.

– Я буду стараться удержать ее, а ты упирайся ногами и лезь!

Это я здорово сказал: «Буду стараться». Едва только профессор повисает на винтовке, я начинаю сползать в трещину. Распластавшись на пупырчатом фирне, пытаюсь свободной рукой нашарить хоть какой-нибудь бугорок или выемку, чтобы зацепиться. Не тут то было – поверхность ровная, как гранитная плита. Только крохотные пупырышки. Впиваюсь в них ногтями, скольжение чуть-чуть замедляется.

– Ы-ы-х! – стонет Нефедов, выбираясь из смертельных объятий трещины. – Потрепи-и-и, я щас…

Руку, которой я удерживаю ремень «Бура», сводит судорогой. Еле успеваю перехватить винтовку другой рукой, и сразу же профессор подтягивает меня к самому краю. Еще миг – и мы оба полетим вниз.

– Есть! – грязная пятерня Нефедова появляется из трещины, следом перехватывает ствол винтовки вторая. Вот уже и лохматая голова закачалась в поле моего зрения. Опершись на локти, мой спутник отпускает «Бур» и тяжело переваливает свое грузное тело через край.

– А-а-а, все! – он дышит так часто, как будто пробежал марафонскую дистанцию.

Я улыбаюсь. Пальцы сами собой разжимаются – у меня нет сил держать винтовку на весу. «Ли-Энфильд» модификации «Бур», прощально блеснув шляпками золотых гвоздиков на прикладе, улетает в трещину.

Что ж, так оно, может быть, и лучше. Этот ухоженный человекобой заслужил века покоя. Нам он не поможет – на всех преследователей элементарно не хватит патронов…

Ледяные морозные когти вновь пробираются сквозь одежду, цепко сжимают сердце. Надо идти. Вставать и идти, пусть и безо всякой надежды.

Нефедов поднимается первым, достает из-за пазухи «Макаров», протягивает мне.

– На. Все одно из меня стрелок, как из шахтера балерина.

Сую пистолет в карман. В голове – странный звон. То ли от напряжения, то ли от холода. Перед глазами все плывет, горы двоятся. Черная обглоданная вершина справа кажется разверзнутой пастью исполинского чудовища. Небо из голубого становится густо синим. Солнце висит надо мной, как лампочка.

Потом я слышу шепот. Тихий, вкрадчивый шепот, идущий ниоткуда.

– Остановись, человек… твой путь завершен… здесь твой последний приют… Присядь, дай отдых натруженным ногам… Остановись…

Я испуганно вскрикиваю, начинаю оглядываться, машу руками. Белизна снегов режет глаза. Слезы замерзают на щеках.

– Чего ты? – Нефедов пытается поймать мой взгляд. – Э-э-э, парень! Стой! Да стой же ты! Ну-ка…

Его голос отрезвляет меня. Жуткий шепот в ушах стихает. Я дрожу, закрываю лицо ладонями. Профессор отрывает еще один лоскут от подкладки своего халата, завязывает мне глаза. Сквозь темную ткань видно плохо, но резь проходит. Я вспоминаю про снежную слепоту – бич полярников и альпинистов. Да, только этого не хватало.

– Так лучше? – с тревогой в голосе спрашивает Нефедов.

– Нормально.

– Идем. До темноты мы должны одолеть перевал.

Идти становится труднее, мы поднялись высоко и здесь ледник покрывают довольно глубокие снега. Теперь мы движемся намного медленнее – профессор сперва проверяет ногой снег впереди, потом делает шаг. Ни он, ни я, точно сговорившись, не оборачиваемся. А зачем? И так ясно, что люди Надир-шаха догоняют нас. Все может закончиться в любую минуту – выстрел, вспышка боли и темнота...