Берег тысячи зеркал (СИ) - Кристина Ли

Старушка замечает то, как я замер, но тактично молчит. Наше горе утихло десять лет назад, и даже если Имо простила мне, я не могу простить себе до сих пор. Имо… Она всегда просила называть ее мамой, а не тетушкой. Но после произошедшего с Бон Ра, я едва ли имею право на это.

— Ты убиваешь себя чувством вины, Чжи Сан. Ты не виноват в том, что моя дочь пошла против всех, и решила родить Ханну.

Впервые, за долгое время, она заговаривает об этом прямо. Медленно поднимая взгляд, боюсь увидеть в ее глазах жалость. Не хочу, чтобы она меня жалела. Я этого не достоин. Тем более, после того, как мои чувства к ее дочери со временем ушли. Я ненавижу себя каждый день за то, что начал забывать, какой чистой любовью меня любила Бон Ра. Все было слишком давно, а время безжалостно. У меня были женщины после смерти жены. Я чувствовал, что пустею заживо, и спустя два года после ее кончины, впервые прикоснулся к другой женщине. Следом, еще к одной… Но все они казались пустыми, блеклыми и несуразными, в сравнении с призраком, память о котором я хранил, и пытаюсь хранить.

Видимо, я получил от неба все, чего желал. Как и заплатил за это немалую цену.

Оставив Имо, примерно через час я вхожу в просторный магазинчик у причала. О чем-то оживленно болтая с покупателем, за прилавком стоит Ки Шин. Как только мужчина уходит, я ловлю ступор во взгляде друга. Он бледнеет, а следом быстро огибает прилавок со словами:

— Живой.

Крепко обняв его, хлопаю ладонью по широкой спине друга, а отстранившись, улавливаю тревогу в его глазах. Шин сразу озвучивает ее причины:

— Я уже не знал, что думать, после новостей из расположения. Сказали, что ты попал в плен к этим… к арабам, кажется. А потом ты пропал. Я не знал, как сказать такое Имо, и слава небесам, что не ляпнул.

— Все в порядке, Шин. Я цел, — ответив, боковым зрением замечаю несколько женщин за стеклом витрины.

Они, не стесняясь, разглядывают меня так, словно я восставший вонхви *(призрак). Шин заметив такой чрезмерный интерес, быстро опускает ролеты, а на дверях вешает табличку.

— И как не стыдно, — хмурясь, он поворачивает ключ в замке, и вовсе закрывая магазин.

— Это не обязательно, Шин. Я ненадолго. Хочу забрать пикап, и поехать в школу к Ханне. У нее сегодня концерт.

Шин немедленно расплывется в улыбке, а обойдя прилавок, достает связку ключей. Взяв их, моей руки касается холод металла. Он возвращает звон в ушах. Будто возрождает звук того, как точно такая же связка звенела в руках талиба. Вакуум исчезает, как только Шин произносит:

— Малышка Ханна так выросла за год. Всегда по дороге домой заходит за банановым молоком. А мой балбес… Айгу-у-у. Отпетый болван, и самый отстающий в классе. А ведь они погодки. И не скажешь, что Бо Гом ее старше. Она ведь даже выше него.

Друг продолжает говорить, а в душе скребет обида. Злость за то, что никудышный я отец, неумелый родитель, ставший совершенно чужим собственному ребенку. Снаружи, я наверное, как и всегда, выгляжу, холодно и закрыто. Однако же никто не знает, какая буря, какое негодование, злость, ненависть, и ярость кипят внутри Кан Чжи Сана. Кипят, испепеляя, как угли. Сперва разгораясь, а следом тлея в груди.

— Мне пора, Шин-ши, — сухо ответив, ловлю укоризненный, но понимающий взгляд.

Шин знает, какой я, а значит, слов не нужно.

— Приходите с малышкой на барбекю в эти выходные на побережье. Мы с Ин Хой хотим устроить для детей кемпинг. Приходи, Сан-ши.

Шин смотрит с надеждой, которую я дать не могу. Ведь знаю, что уже послезавтра вечером обязан прибыть в расположение для получения нового приказа.

Кивнув, я более не говорю ничего, а всю дорогу до школы Ханны, думаю над тем, что лежит в кармане кителя. Крохотный кулон, такой же, как у Бон Ра, выглядит слишком взросло для маленькой девочки. Я это понимаю, но хочу, чтобы он остался у дочери. Пусть так, но я верну ей часть матери. Ведь она так и не смогла увидеть ее.

Затормозив на парковке, бросаю взгляд на приборную панель. До начала концерта еще есть время, потому я не решаюсь выйти из машины, как трус. Белые хризантемы выглядят слишком уныло рядом с двумя букетами роз: нежно розовых и красных.

Имо…

Мать Бон Ра всегда почитала традиции и старые устои. Женщина пережила послевоенное время, а следом ужасный голод. Она никогда не выбрасывает рис, или испорченные продукты. Вернее, таких у нее и вовсе нет. Старушка знает цену боли, страданиям и жизни.

У такого человека я посмел отобрать самое ценное — ее единственную дочь. Не прикоснись я к Бон Ра, не перейди черту раньше времени, возможно, она была бы жива, и болезнь выявили до беременности. Я действительно хотел взять ее в жены, правда, любил. Она стала первой девушкой, которая поняла причину моего постоянного молчания.

В старших классах я был совершенно нелюдим, и вел себя, как отшельник. Не мог иначе. На моей семье лежал несмываемый позор. Я стал сыном убийц, и азартных игроков. И мать, и отец прожигали жизнь, не замечая ни меня, ни того, что я жив, и еще дышу. Их не заботило, голоден я, или сыт, одет, или хожу зимой в драных кроссовках. Родителей не интересовало ничего, кроме денег, на которые они могли купить алкоголь, и сделать ставки. Очень скоро ростовщики нагрянули в наш дом, угрожая забрать меня, как уплату долга. Они могли это сделать, а следом вернуть обратно без одной почки, или одноглазым.

В тот вечер я и попал впервые к Имо в дом. Прибежал весь в крови, как затравленный волчонок, с расширенными от ужаса глазами, и в невменяемом состоянии. Мне было двенадцать, когда я увидел, как человек убивает человека. Представшее перед глазами, навсегда поселило во мне холод. Я перестал разговаривать, прекратил радоваться и улыбаться, забыл, что такое детство раз и навсегда. Однако же миска рисовой каши с ушком и стакан абрикосового сока стали нитью в жизнь. Впервые я ел еду, за которую не должен был отработать, или украсть из холодильника в собственном доме. Впервые, меня не били за то, что съел больше, чем разрешено. Впервые, Кан Чжи Сана посадили у столика на теплую подушку, а не загнали в угол с миской в руке, как собаку.

Вот и поступил