Заведение Телье - Ги Мопассан

Столяр прилагал все усилия, чтобы отвлечь ее внимание и удержать гостей до следующего утра; однако Хозяйка не поддавалась: в делах она не шутила.

Как только выпили кофе, она велела своему пансиону собираться и обратилась к брату:

– А ты иди закладывать.

Затем занялась своими последними приготовлениями.

Когда она спустилась вниз, ее поджидала золовка, чтобы потолковать о девочке; произошел длинный, ничем не кончившийся разговор. Крестьянка хитрила, притворялась растроганной, а г-жа Телье, державшая девочку на коленях, уклонялась от каких-либо обязательств и давала неопределенные обещания: она позаботится о ней, время терпит, они еще увидятся.

Между тем экипаж все не подъезжал, да и девицы не сходили вниз. Сверху доносился громкий хохот, возня, крики, хлопанье в ладоши. Жена столяра пошла в конюшню посмотреть, кончил ли он запрягать, а Хозяйка отправилась наверх.

Риве, сильно захмелев, полураздетый, тщетно пытался овладеть Розой, изнемогавшей от хохота. Насосы, шокированные этой сценой после утренней церемонии, удерживали столяра за руки и старались его угомонить, а Рафаэль и Фернанда подзуживали его, корчась от хохота, держась за бока и пронзительно вскрикивая при каждом бесплодном усилии пьяного. Взбешенный, побагровевший, растерзанный, стараясь освободиться от двух женщин, вцепившихся в него, Риве изо всех сил тянул за юбку Розу, бормоча заплетающимся языком:

– Так ты не хочешь, шлюха?

Хозяйка негодующе бросилась вперед, схватила брата за плечи и вытолкнула за дверь с такой силой, что он ударился о противоположную стену.

Минуту спустя стало слышно, как он поливает себе во дворе голову водой, и когда он появился, сидя на двуколке, то уже совершенно пришел в себя.

В путь тронулись тем же порядком, как и накануне, и маленькая белая лошадка снова пустилась бежать бойкой, тряской рысью.

Веселье, приглушенное во время обеда, прорвалось наружу под жгучими лучами солнца. На этот раз девицы забавлялись толчками телеги и даже пихали стулья соседок, каждую минуту разражаясь громким хохотом; их, впрочем, уже до этого развеселили тщетные попытки Риве.

Ослепительный свет заливал поля, и от него рябило в глазах; колеса подымали две полосы пыли, долго еще клубившиеся за повозкой по большой дороге.

Фернанда, любившая музыку, стала упрашивать Розу спеть, и последняя лихо затянула песенку «Толстый кюре из Медона». Однако Хозяйка велела ей замолчать, находя эту песню неприличной для такого дня.

– Лучше спой что-нибудь из Беранже, – прибавила она.

После некоторого колебания Роза остановилась на песне «Бабушка» и запела ее надтреснутым голосом:

Старушка бабушка седая,В день именин глотнув винца,Вздохнула, головой качая:– Как встарь пленяла я сердца…

Жаль мне ножки статной,Ручки, всех нежней…Жаль мне безвозвратноОтлетевших дней.

И хор девиц под управлением самой Хозяйки подхватил:

Жаль мне ножки статной,Ручки, всех нежней…Жаль мне безвозвратноОтлетевших дней.

– Вот это здорово! – воскликнул Риве, воспламененный ритмом песни. Роза продолжала:

– Как, бабушка, вы не святая?..– Ого! Сама в мечтах ночныхВ пятнадцать лет уж поняла яЗначенье прелестей моих.[5]

Припев горланили все вместе, причем Риве топал ногой по оглобле и отбивал такт вожжами по спине белой лошадки. И лошадь, словно ее самое разобрало задором ритма, понеслась вскачь, в галоп, как вихрь, так что дамы в повозке повалились кучей друг на друга.

Они поднялись, смеясь, как сумасшедшие. А песня, выкрикиваемая во все горло под знойным небом, продолжала звучать среди полей, среди спеющих посевов, под бешеный бег лошади; при каждом повторении припева лошадка теперь всякий раз закусывала удила и отмахивала галопом метров сотню, к великой радости пассажиров.

Порою какой-нибудь дорожный рабочий, разбивавший щебень, приподымался и приглядывался сквозь свою проволочную маску к этой бешеной двуколке, с ревом проносившейся в облаке пыли.

Когда сошли у станции, столяр расчувствовался:

– Как жаль, что вы уезжаете, мы бы славно повеселились!

Хозяйка благоразумно отвечала:

– Всему свое время, нельзя же вечно веселиться.

Тут блестящая мысль осенила Риве.

– Вот что! – сказал он. – Приеду-ка я в Фекан повидаться с вами в будущем месяце.

И он хитро взглянул на Розу блестящим и лукавым взором.

– Ладно, – заключила Хозяйка, – будь только благоразумным; приезжай, если хочешь, но глупостей не делай.

Он не отвечал, и так как раздался свисток поезда, то немедленно принялся со всеми целоваться. Когда очередь дошла до Розы, его охватило упорное желание поцеловать ее в губы, но она смеялась, не разжимая рта, и быстрым движением головы всякий раз увертывалась от столяра. Он держал ее в объятиях, но не мог ничего добиться: ему мешал большой кнут, оставшийся у него в руке и отчаянно махавший за спиной девицы.

– Пассажиры на Руан, по вагонам! – крикнул кондуктор, и они заняли места.

Раздался свисток, тотчас повторенный мощным гудком машины; она с шумом изрыгнула первую струю пара, и колеса с видимым усилием начали понемногу вертеться.

Риве побежал от вокзала к шлагбауму на переезде, чтобы еще раз увидать Розу, и в то время как вагон, полный этим живым товаром, проходил мимо него, он принялся щелкать бичом, прыгая и распевая во все горло:

Жаль мне ножки статной,Ручки, всех нежней…Жаль мне безвозвратноОтлетевших дней.

И он увидел удаляющийся белый платочек, которым ему махали из окна.

III

Всю дорогу они спали мирным сном удовлетворенной совести, а когда вернулись домой, освеженные и отдохнувшие, чтобы приняться за ежевечернюю работу, Хозяйка не удержалась, чтобы не сказать:

– Как там ни говори, а я уже успела соскучиться по дому.

Наспех поужинали, затем переоделись в боевую форму и стали поджидать обычных клиентов; зажженный фонарик, маленький фонарик мадонны, возвещал прохожим, что стадо вернулось в овчарню.

Весть об этом распространилась в один миг неведомо как и через кого. Г-н Филипп, сын банкира, настолько простер свою любезность, что прислал с нарочным извещение г-ну Турнево, заточенному в недрах своего семейства.

У рыботорговца по воскресеньям обедало несколько родственников; гости пили кофе, как вдруг явился какой-то человек с письмом. Г-н Турнево, чрезвычайно взволнованный, вскрыл конверт и побледнел; записка, написанная карандашом, заключала в себе только следующие слова: «Груз трески отыскался; корабль вошел в порт; дело выгодное для вас. Приходите скорей».

Он пошарил в карманах, дал посланному двадцать сантимов и, покраснев до ушей, заявил:

– Мне надо немедленно идти.

Протянув жене лаконичную и таинственную записку, он позвонил и сказал вошедшей горничной:

– Мое пальто, живее, живее, и шляпу!

На улице он пустился во всю прыть, насвистывая песенку, и дорога показалась ему вдвое длиннее обыкновенной, до того велико было его нетерпение.

У заведения Телье был праздничный вид. В нижнем этаже громкие голоса портовых рабочих производили оглушительный гвалт. Луиза и Флора не знали, кому отвечать, выпивали то с одним, то с другим и более, чем когда-либо, оправдывали прозвище двух Насосов. Их подзывали сразу отовсюду, они уже не справлялись с работой, а ночь им, видимо, предстояла многотрудная.

Общество второго этажа было в полном сборе уже с девяти часов. Г-н Васе, судья из торгового суда, официально признанный, хотя и платонический вздыхатель Хозяйки, тихонько переговаривался с нею в углу; они улыбались, словно вот-вот должны были прийти к некоему соглашению. Г-н Пулен, бывший мэр, посадил Розу верхом к себе на колени, и она поглаживала короткими ручками седые бакенбарды старика. Из-под ее задранной желтой шелковой юбки виднелась часть обнаженной ляжки, выделяясь на черном сукне его брюк, а красные чулки были стянуты голубой подвязкой – подарком коммивояжера.

Высокая Фернанда, растянувшись на диване, положила обе ноги на живот г-ну Пемпессу, сборщику податей, а грудью прижалась к жилету молодого г-на Филиппа, обнимая его за шею правой рукой, а в левой держа папиросу.

Рафаэль, казалось, вела переговоры с г-ном Дюпюи, страховым агентом, и закончила беседу словами:

– Ладно, мой дружок, сегодня я согласна.

Затем, сделав стремительный тур вальса по салону, она крикнула:

– Сегодня вечером все, что будет угодно!

Раскрылась дверь, и появился г-н Турнево. Раздались восторженные восклицания:

– Да здравствует Турнево!

Рафаэль, все еще продолжавшая кружиться, упала к нему на грудь. Не говоря ни слова, он схватил ее в могучие объятия, поднял, как перышко, пересек салон, подошел к двери в глубине и, среди грома рукоплесканий, скрылся со своей ношей на лестнице, которая вела к спальням.