Сердце Сапфо - Эрика Йонг

— Никуда не уходите, пока я не приду за вами, — сказал он.

Ни я, ни Праксиноя не имели ни малейшего намерения куда-то уйти. Мы закрыли лица покрывалами и замерли.

Запахи еды были слышны и во дворе, так что мы просто погибали от голода.

— Я сейчас умру, если не поем, — прошептала я Пракс.

— Ш-ш-ш, — отозвалась она.

Пир все продолжался. Наконец целые толпы рабов принялись очищать полы от рыбьих костей и кусков хлеба. Пролитое масло смывали с мозаичных полов, а прекрасные девушки-рабыни споласкивали гостям руки, обнося их кувшинами с водой. Сервировочные столики исчезли, появился громадный смесительный кувшин, и огромное количество вина, пахнущего цветами, было по традиции смешано с прозрачной, чистой водой. Невидимые руки подожгли благовония, и вверх, словно молитва, устремился ароматный дым. Каждый гость получил венки и гирлянды из цветов и укропа. Наступила тишина — все ждали, кто первым нарушит ее. Состязания на симподиях всегда отличались непримиримостью, а дар сочинять песни считался божественным, в особенности здесь, на Лесбосе. Гости опасались, что когда очередь дойдет до них, они проявят себя косноязыкими тупицами.

Я была на многих симподиях в доме моих родителей, хотя таких роскошных еще не видала. Я всегда держала рот на замке — мне очень хотелось спеть, но я боялась, что еще слишком молода и неопытна и только выставлю себя на посмешище.

Но Алкей ничего не боялся. Он начал первым и удивил меня, пропев свою песню в том виде, в каком услышал ее от меня. При этом он призывно улыбался, глядя в мою сторону, но никто не знал, кому предназначается его улыбка. Потом он продекламировал непристойные сатиры о Питтаке и его приспешниках, наслаждаясь гневом, который вызвали его стихи у гостей.

Мне было страшно за Алкея. Он называл эту компанию «пустозвонами и хвастунами», словно бросая им — или Питтаку — вызов. Стоя перед этим блестящим собранием, он издевался над их одеждами, их манерами, их самомнением. Было очевидно: он презирает их, и меня бросало в дрожь от страха за него.

«Давайте ж пить!» — воскликнул Алкей.Зачем мы ждем светильников?От дня осталась узкая щель!Зевс нам даровал вино, чтобы забыли мы свои печали, —Одна часть вина на две части воды.Наполните кубки до краев, содвиньте их —Пусть они толкутся, как придворные перед правителем:.Низкорожденным Питтаком, тираном нашего несчастного города,Все они громогласны в своих хвалах!

Питтак был пьян и весел, но навострил уши, услышав обвинения Алкея, а потом и описание Лесбоса — «моего бедного, страдающего дома». Это был открытый бунт на симподии. Гости замерли в ожидании: что-то сейчас предпримет Питтак.

Но он был столь же хитер, сколь Алкей — дерзок. Он слушал. Задумчиво внимал словам Алкея. Может, он делал вид, что эта хула не имеет к нему отношения? Он даже шутил со своими прихвостнями, словно оскорбления Алкея не достигали его ушей. Но сомнений в том, что он все слышит, не было. Питтак вовсе не был глуп. Он мог мгновенно отличить предателя от лизоблюда. В этом и заключалась его сила.

Потом Алкей сделал кое-что еще более скандальное. Он внезапно вытащил меня из тени — и я оказалась в центре собрания. Он потребовал, чтобы я начала петь, словно я была флейтистка или гетера. Театральным жестом он всучил мне свою драгоценную кифару.

Публика изумленно посмеивалась. Кто эта девчонка, эта «гостья с Востока», что прячет лицо под покрывалом?

Я испугалась. Не только потому, что тут были моя мать и Питтак: я была здесь единственной девушкой, к тому же незваной гостьей. Сердце мое колотилось как сумасшедшее. Но я каким-то образом умудрилась открыть рот, и моя богиня-хранительница спасла меня:

Панцирь священной черепахи,Пой!И преврати себяВ стих!

Я начала. Невидимые музы наполнили мой рот словами.

Стоило мне начать, как я, к своему удивлению, забыла все страхи. Именно там, на симподии у Питтака, я впервые осознала свой дар овладевать вниманием публики, чувствовать, как их сердца трепещут на моей ладони. Понемногу я очаровала их, а потом очаровала и себя. Когда я пела, я становилась выше. Когда я пела, я становилась всеми голосами в доме. Когда я пела, воздух воспламенялся.

Никто никогда не говорил мне, что я красива. Красави-1 юн была моя мать. Я была маленькая, смуглая и необычная. Но, представ перед публикой в тот вечер, я обнаружила в себе способность вводить ее в экстаз. Я ощущала их жажду, их похоть, их желания и могла выразить все вожделение, все темные чувства, что обуревали их. Словно желания толпы становились моими, а я превращалась и рупор всего этого сборища.

Я не помню, что сделала в тот вечер. Музыка вошла в меня, а с нею — дух богини. Я танцевала и пела, и воздевала руки в мольбе. Я была одержима.

Бессмертная АфродитаНа многокрасочном тронеВ переливающемся воздухе,Искусная в плетении,Молю я,Не сковывай моего сердцаПечалью.Прилети ко мнеИз отцовского дома,Влекомая воробьиными крылышками,Твоя колесница спускаетсяНа темную землю,А ты улыбаешьсяСвоей робкой бессмертной улыбкой,Спрашивая, кого я так отчаянноЖажду в этот раз,Спрашивая, кого осенить любовью ко мне,Обещаешь превратитьБезразличие в страсть,Заставить ее бежать за мной,Если прежде она желала спасаться бегством…Ах, Афродита, дай мне то единственное,Что ты можешь,Будь моей союзницей, моей соучастницей!

Собрание погрузилось в тишину, а потом разразилось безумной овацией. Я не знаю, откуда взялись эти слова и музыка, но, воодушевленная аплодисментами, я сочинила песни для всех гостей. И наконец я спела для Алкея вот это:

Ты пришел, и пришел вовремяЯ ждала тебя.Ты воспламенил мое сердцеИ зажег пожар в моей груди.

Все были шокированы и взбудоражены. Так составилась моя репутация — поэтессы и блудницы одновременно!