Книга о концах - Михаил Осоргин

- Молитвами недостойного иерея, да благословит Бог твои дни и даст тебе покой и забвение всяких зол. Иди путями бедных и страждущих, а куда идешь сам знаешь. Бог тебе судья, а я, смиренный его служитель, грехи твои разрешаю.

Целовать руки не дал, оттянув ее книзу и пожав, и отошел походкой степенного пастыря. Грузчик низко поклонился ему в спину и опять громко сказал:

- Спасибо, батюшка! Вы наши отцы, мы ваши дети!

Улыбнулся, надел просаленную, как блин, каскетку, ловко сморкнулся в сторону и пошел к цибикам, около которых толпилась сибирская шпана.

В тот день, сидя на палубе парохода и любуясь берегами, отец Яков много думал о людской судьбе и живучести людской. Было ему ясно, что вот этот самый Николай Иваныч бежал с катор-ги, либо с места поселения, и пробирается в российскую сторону. По пути работает, где доведется, и, конечно, рискует ежечасно попасть снова в полицейские лапы. Памятуя же о прежних с ним беседах, трудно усомниться, что это уже не первый его побег и в Москве рассказывал про тайгу, и про сибирские реки, и про Урал,- человек бывалый. И хоть седина в голове, а лет ему, надо пола-гать, лишь немногим за тридцать, еще очень молод. Жизнь пережил за пятерых, а то и боле. И бодр, смел, силен и хитер.

И однако,- по-прежнему думал отец Яков,- на сем смелом челе, под личиной великого задора, даже про дерзости, и энергии исключительной,- видна и иная печать, как бы страдания и подвижничества. Он тебе и бродяга, он тебе и анархист и убийца,- а если есть на небе Бог, которому многажды, привычно кадилом махая, пел отец Яков молебны, то этот Бог должен обязательно Николая Иваныча простить и помиловать за великую его муку и за жажду счастья человеческого,- не себе, а всем людям.

И как это бывает, что в одном человеке столько зла, столько добра и разом - столько любви и ненависти? А что бывает - сомнения нет. И кто свят? И кто грешен? Кто преступник и кто праведник? Разобраться в том мудрено, по виду судить нельзя, по поступкам трудно, а в душу не всякому заглянешь.

Потом думал: "Не может того быть, чтобы только для насмешки попросил благословенья, не таков человек! Вернее так: сам не верует, а священнику хотел доставить удовольствие. И не отве-ди я руку - поцеловал бы. Или же просто ласки возжелал, взгрустнул по теплоте благого жеста, детство вспомнил. А чтобы только ради лишнего фокуса, для театра, этого быть не могло!"

И много еще думал отец Яков, смотря, как за кормой парохода бегут две гряды волн с белой оторочкой. Думал мудро, не спешно, без улыбки и без поповской хитрости.

Тоже и его - страстного любителя жизни и всего живого - начало утомлять путаное, занятное, неуемное и тревожное, аховое и в великих грехах святое российское житие.

МАТЕРОЙ ВОЛК

Широко размахивая правой рукой, а левой придерживая веревку заплечного мешка, Николай Иваныч шел с востока на запад. Остальное неважно: какие на пути леса, горы, болота, броды, по-селки, города. Важно быть всегда спиной к месту выхода - акатуйской каторге, а лицом сначала к Москве и Петербургу, потом, если повезет, к Европе.

С каторги он ушел после того, как осколком стекла зарезался его старый друг, оставив запис-ку: "Товарищи, нельзя пережить оскорбленье". Накануне начальство подвергло порке нескольких политических каторжан. Николай Иванович, носивший там другое имя, наскоро собрал давно заготовленный мешок с хлебом, луком, солью, сменой белья, табаком и серничками,- и исчез, никому не сказавшись, способом и путем, никому не ведомым.

Бывали побеги и раньше, и подготовка была сложной и долгой. Беглецов вывозили в капуст-ной бочке с двойным дном, снабдив всем нужным для долгого пути, на этапах которого им загото-влялась помощь ссыльно-поселенцев,- и лошадь, и лодка, и паспорт, и деньги. За них отвечали на перекличках, их побег скрывали, сколько могли. Даже и при таких условиях риск был огромным и исход побега очень сомнительным. Николай Иванович ушел просто, без чужой помощи и сговора, никому не открывшись, в сторону неизвестную, надеясь только на свой опыт и слепое счастье. Вернее - это был другой способ самоубийства: его друг зарезался стеклом,- он решил поиграть с судьбой подольше.

Никто не поддерживал его на лесных тропах, не перевязывал ран на его ободранных ногах, не держал на коленях его воспаленной головы, когда он метался в жару на куче хвороста и сухих листьев. Шел на глаз и по звезде без карты и компаса, на память. Неизвестно, как случилось, что на втором месяце пути он помогал поселенцу конопатить избу и за неделю прибавился в теле на его хлебах, как на третий месяц весело похлопывал сорванной веткой по новым сапогам, как, вылечив крестьянину лошадь, заработал старые плисовые штаны и две смены портянок, а рваный до последней степени пиджак, на смену своего, истлевшего и свалившегося с плеч, приобрел пу-тем экспроприации снял с огородного чучела. Полумесяцем позже он продал лодку, на которой сплыл верст сто, и стал "сколачивать капитал", работая грузчиком на пристани. И только острый и любопытствующий глаз свидетеля истории мог признать давнего знакомого в загорелом и оброс-шем коростой сибирском варнаке.

Дальше путь был легче и опаснее - участились поселки и города, народ попадался менее приветливый, полиция пошла гуще и дотошнее. На одном перегоне удачно затесался в компанию бродяг последнего разбора, с ними устроился в пароходном трюме, и когда случился в пути полицейский досмотр,нет ли бежавших политиков,- Николай Иванович, вниманьем не даря, зверски дулся с товарищами в засаленные карты, ругался последними словами,- и полиции не пришло в голову пошарить среди шпаны и выудить интеллигента.

Так добрался до Томска, с опаской и риском нашел нужного человека, а дальше, побрив бороду и хорошо протерев бережно сохраненные очки, ехал в поезде сельским учителем, с малы-ми деньгами, но ладным, наизусть заученным паспортом,- чтобы, при надобности, ответить без промаха и ошибки.

Слушая стук колес, вспоминал пройденный путь и дивился, что жив и здоров; считал это как бы вторым рождением и любовно рассматривал свои огрубевшие, в мозолях и рубцах, с поломан-ными ногтями руки. На нем была чистая голубоватая рубашка с мягким воротником и тонким плетеным галстуком и пиджачная пара, в которой можно даже и в большом городе не привлечь праздного внимания. И он читал газету, купленную на станции. Значит, действительно - есть и такая жизнь.

В Москву Николай Иванович приехал с удобным для него ранним поездом,весь деловой день впереди. Не мешкая, явился на утренний прием к врачу на Каретной-Садовой, пробыл недол-го, получил новый адрес и до вечера успел побывать и там. Но, конечно, сразу ничего не делается, задержки неизбежны: и денег мало в партийном комитете, и сугубая осторожность, и много новых и незнакомых людей, так что с заграничным паспортом придется обождать, если не хочет Николай Иванович перебраться за границу тайными путями, а это сейчас очень неверно и опасно.

Пройти такой путь и быть арестованным на самом пороге Европы - это не улыбалось Николаю Ивановичу. Лучше повременить, меньше показываясь на улице. Кое-как протянул и эту неделю, спутешествовал пешком в Троице-Сергиевскую лавру усердным богомольцем. К назначе-нному дню вернулся в Москву, уверенный, что никакого хвоста за ним быть не может, и в услов-ленный час пошел на конспиративную квартиру.

На улице никого, даже не видно дворника. Час ранний, в доме, наверное, только-только встали. Так и удобнее.

Шел неделями тайгой - и не боялся; спал со шпаной вповалку на заплеванном полу - и было не хуже, чем в мягкой постели. В поездах вел степенные речи со спутниками, ни в ком не возбудив подозрения. А вот тут, где все просто, да притом и последний этап мытарств, за которым - настоящая воля и отдых, может быть Париж, а то и Италия,- тут какая-то нелепая опаска, даже слегка дрожат ноги. Правда, там везде оберегал себя сам, выбирая пути и тропинки, а здесь, хочешь не хочешь, нужно довериться другим.

Пониже надвинув кепку, Николай Иванович зашел в подъезд. А когда поднялся на второй этаж, внизу дверь подъезда с силой захлопнулась. Постояв минутку, решил не быть младенцем, а сначала вернуться и посмотреть, почему хлопает дверь, когда никого у подъезда не было. Спусти-лся, тронул ручку, осторожно приотворил,- а обратно затворить уже не мог. За дверью ждало трое, а сверху послышался топот ног. В отчаяньи ринулся на улицу - и попал в недружеские объятья. Успел только пожалеть, что револьвера ему так и не добыли московские товарищи,- иначе его новый плен обошелся бы дорого похитителям свободы. Со всей силой грузчика и сибирского бродяги бил по зубам, кусался, отбивался ногами,- но с пятерыми совладать не мог. Когда навалились и подмяли, Николай Иванович ослабил мускулы и, как мог спокойнее, крикнул:

- Ладно, ребята, не натружайтесь! Ваша взяла!

Запыхавшись, они больно скручивали ему руки. Он не стонал и не напрягался. Смотрел сво-им тамошним, хмурым и насмешливым взглядом, как один из агентов, корчась от боли, потирал укушенную руку,- смотрел на них всех взглядом каторги и тайги. И тот, кто был среди них старшим, уверенно сказал: