Исполнение желаний - Владимир Круковер

Если трезво оценить ситуацию, то ничего страшного не происходило. Я мог официально зайти в ту же милицию, показать справку из больницы, объяснить все и посадили бы меня до деревни доехать, а там бы директор КБО подлечившемуся алкашу помог на первых порах. Возможно и место мое не было занято, да и в общагу пустили бы — с кем не бывает. Но нет, мне казалось, что положение безвыходное, что ни один человек пальцем не шевельнет, чтоб помочь, что менты сразу посадят в кутузку и будут там держать, ну, как бродяг держат месяцами в спецприемнике…

Короче, ничего мне не хотелось и всего я боялся. И людей, и холода, и наступающей ночи — всего! И казалось мне, что главней всего прожить эту ночь, перекантоваться на вокзале, не привлекая ничьего внимания. А завтра будет видно…

(Сейчас я понимаю, что накачали меня всякими седативными и нейролептическими препаратами в психушке, заторможен я был и не способен ни на активные действия, ни на разумные мысли. А тогда я и этого, очевидного, не понимал). Кстати, мыслишка о самоубийстве посетила. Робкая такая, тщедушная. Ей богу, будь чем, чтоб без боли, попробовал бы…

В общем, сижу я себе в зале ожидания. Курить полпачки «примы» осталось, спичек нет, жрать хочется, но тоже как-то вяло, в смысле: было бы — поел, а нет — ни надо. Пить все время хочется, но к питьевому крану возле буфета стараюсь ходить пореже, чтоб ментам не примелькаться. Газетку какую-то подобрал и сижу, будто читаю ее, хотя давно прочитал от корки до корки. Вид у меня не очень бичевской, но на приличного гражданина тоже не тяну: пальтишко осеннее, а на улице сибирская зима, шапчонка драная, штиблеты тоже не по сезону, брюки с бахромой.

Ну, я пальтишко снял и на скамейку сложил. Пиджак у меня приличный и в костюме я не так в глаза бросаюсь. Верхнюю пуговицу рубашки застегнул. Рубашка байковая, в клеточку. Почти новая. Пожалел еще, помню, что галстука нет. В те времена человека с галстуком милиция редко трогала, эту удавку тогда кроме больших начальников носили, в основном, школьные учителя, агрономы, завхозы и кладовщики — люди для железнодорожной милиции неинтересные.

Сижу… Спать хочется, но нельзя. Сержант меж рядов ходит, на пассажиров поглядывает. Какого-то мужичка разбудил, паспорт проверил, билет. Предупредил, что спать в зале ожидания не положено. Почему не объяснил. Еще одного мужичка поднял. Так, документов, видать, у горемыки нет. Заберет? Нет, указал дубинкой на выход, усами менторскими пошевелил. Вот, похромал бедняга на холод. Хорошо, что газета есть. Сижу с важным видом, на часы поглядываю. Часов, правда, нет, но сержант об этом не знает. Так что, задираю рукав левый, взглядываю внимательно на собственное запястье. Какое оно бледное и тощее! На хрена, спрашивается, я так пил. Стоял бы сейчас с фотоаппаратом в светлой и чистой комнате, ждал обеда…

2

Владимир Ревокур сидел на вокзале. Вечерело. Хотелось в туалет, но он терпел, избегая лишний раз выходить на улицу в своем осеннем пальтишке. Во-первых, вокзал находился недалеко от Ангары и с незамерзающей реки ветер дул зябко и влажно. Во-вторых, несезонная одежда могла привлечь внимания сержанта железнодорожной милиции, который часто выходил в зал ожидания, и уже выставил на улицу двух мужиков без билетов на поезд. Паспорт у фотографа был, а билета и быть не могло. Да и в Еланцы, где он временно прописан, поезда не ходили, туда добирались с автовокзала. Идти же на автовокзал было бессмысленно, тот закрывался в одиннадцать вечера, и куда бы он девался ночью в замерзшем городе. Пешком через весь город, включая длиннущий речной мост, он бы не дошел — замерз. Ноги в любом случае отморозил бы, все же минус семнадцать градусов даже для сибиряка в осенних «холодных» ботинках на простой носок температура чрезмерная. Поэтому он терпел и с ненавистью поглядывал в газету, изученную им до последней точки. Он чувствовал, что в ближайшие годы одно название: «Восточно-Сибирская правда» будет вызывать у него стойкое желание сходить в сортир.

Вот, опять этот сержант шарить по рядам. Когда же он, мент паршивый, угомониться? Время уже… да, вон на вокзальных часах… одиннадцать вечера. Часов в 12, наверное, перестанут менты шнырять. Надо еще раз взглянуть на расписание. Хорошо, хоть вставать с места для этого не надо. Так, все правильно, 216 поезд по маршруту Улан-Батор — Москва прибывает в 06–10, стоянка 15 минут. Продажа билетов на проходящие поезда начинается за два часа до прибытия. Отговорка для мусоров есть. И паспорт есть. До шести утра меня не тронут. Ну а потом что-нибудь еще придумаю. А там и смена другая. Впрочем, все равно придется на день слинять с вокзала. Сяду в трамвай, там можно без билета. Магазины откроются, можно будет заходить, греться. Может денег добуду? Тьфу, как писать хочется. Ладно, пойду. Вот скажу соседу, чтоб за вещами посмотрел и сбегаю без пальто. В костюме у меня вид более лояльный.

Ревокур повернулся к соседу справа, толстущему буряту с двумя огромными баулами:

— Посмотри за барахлишком моим, я в туалет.

Бурят величественно кивнул плоским носом.

Бывший фотограф вышел с вокзала, добежал до дощатого туалета, освещенного чахлой лампочкой, оправился и затрусил обратно, в потную теплоту вокзала. При входе углядел жирный бычок, подобрал его и озаботился спичками. Спички нашлись у ближайшего пассажира. Ревокур вышел на улицу, прикурил, жадно затянулся. Бычок был влажный, затягиваться приходилось с натугой. Терпкий дым немного успокоил. Вообще, состояние было странное. С одной стороны вялость, безразличие, сонливость. С другой — тревога, дискомфорт, страх. Все вместе формулировалось словом обреченность.

Он докурил сигарету до губ, втоптал ее в снег и уже собрался обратно, когда увидел чуть в стороне от входа в грязном снегу золотистую змейку. Сердце дало перебой, к горлу подступил теплый ком, а в желудке невесомо задрожала ледяная труха.

Владимир замерз, но продолжал стоять в туалете, пытаясь понять смысл подобранной вещи. Она напоминала тонкий золотой браслет, но, когда он ее подобрал, рука сразу почувствовала, что это не металл. Легкая, как пластик, но и не пластик. К тому же, пока он шел до туалета, вещичка потеряла золотой оттенок и теперь выглядела совершенно черной. Он бы выбросил эту безделушку, тем более, что на концах не было застежек и одеть ее на руку, как украшение он не мог. Но что-то удерживало его.

Мороз окончательно пробрал тощее тело Ревокура, он бегом заскочил в зал ожидания, оказался, вдруг, рядом с сержантом, растерялся, но находчиво прошел рядом, сказав:

— Мороз, а!

Сержант окинул его цепким взглядом, мгновенно высчитав и социальный статус, и отсутствие билета, и трезвость, и болезненность. И решил до утра не трогать. Он выпроваживал в уличную зиму только тех, кто потенциально угрожал порядку в зале ожидания. Запущенных бичей, склонных к мелким кражам, майданщиков — потенциальных охотников за чужими чемоданами, поддавших, которые могли затеять скандал. Потрепанный, но явно интеллигентный и трезвый мужчина с болезненным лицом не входил в категорию риска. А сержант не был садистом. Он был простым сибирским мужиком, несущим службу в линейном отделе милиции с добросовестностью сибирского мужика и без дотошной придирчивости к людям, которыми отличались городские неудачники, поступившие в МВД для удовлетворения тщеславия.

Ревокур всего этого, естественно, не знал. Он был уверен, что его чистенький вид не вызвал у мента подозрений и что теперь, по крайней мере до утра, он может сидеть спокойно. Он вообще плохо разбирался в людях, так как был почти всю свою жизнь поглощен собственными проблемами и собственными неприятностями. Нет, он вовсе не был эгоистом или там самовлюбленным негодяем. Скорее, Ревокур относился к распространенному типу интеллигентный неудачников, обвиняющих в неудачах окружающий мир. Он, естественно, догадывался, что причина неудач в нем, но не умел пока определить эту причину дифференцировано и четко. Некая инфантильность сознания, слабоволие, отсутствие целенаправленности, короче — стандартный комплекс неполноценности отпрыска обеспеченных родителей, ушедших из жизни прежде, чем их оболтус крепко встал на собственные ножки. И, как своеобразная компенсация, — склонность к аферам, которые ему часто удавались и за которые он уже два раза отбывал срок. Если бы не склонность к запоям, Ревокур нынче мог бы жить совсем неплохо. В материальном, разумеется, плане.

Сейчас этот великовозрастный оболтус сидел в кресле, еще постукивая зубами, согревался, успокаивался, будто не в туалет сходил, а одолел подъем на Эльбрус, и щупал в кармане найденную полоску.

Полоска была теплой, теплее его руки. До него разница в температуре дошла не сразу. Он ее сперва ощутил, потом забыл, думая о сержанте, потом вновь вспомнил и, наконец, задумался над парадоксом. Ну не могла вещичка, пролежавшая сколько-то времени на снегу, быть такой теплой. Не играет роли из чего она сделана: из металла неизвестного или из пластика — все чушь. Она должна быть холодной. Или не должна?