Бред - Марк Алданов

—  Я не русская, но и ты не очень русский. Национальность это вообще vieux jeu.

—  Да зачем это тебе нужно? Я тебе даю достаточно денег.

—  Кажется, я никогда не жаловалась.

—  Действительно не жаловалась, но и не могла жаловаться, — уточнил он. Любил сохранять за собой последнее слово и то, что он называл стратегической инициативой разговора. С Эддой это было обычно нелегко.

—  Ты отлично знаешь, что если я к ним и пойду, то не из-за денег, а потому...

—  Потому, что у тебя демоническая душа. Я проникаю в ее глубины. У меня батискаф для женщин. Это прибор, в котором профессор Пикар погружается в морские глубины. А я в глубины женской души, — сказал он то, что говорил всем своим любовницам, наводя на более глупых панику.

—  Если я к ним пойду, то из ненависти к буржуазному строю! То, что теперь делается в Америке, это ужас и фантастика.

—  Да, да, знаю, мое рожоное.

Ты всегда говоришь «да, да, знаю» и при этом назло мне делаешь вид, будто тебе скучно. Со мной никому скучно не бывает!.. У меня есть сегодня синяки под глазами?

—   Ни малейших. Напротив, ты становишься всё декоративнее. Прямо на обложку «Лайф».

—   Я решила соблюдать строгий режим. Хочу весить на десять фунтов меньше.

—   Это очень легко: отруби себе ногу.

—   Твои шутки в последнее время стали чрезвычайно неостроумны. Ты и вообще не остроумен, хотя и вечно остришь. Худеют от танцев. Будем сегодня ночью танцевать до рассвета?

—   Нет, не будем сегодня ночью танцевать до рассвета.

—   Я полнею от шампанского. Сегодня за обедом выпила целую бутылку, — сказала Эдда и остановилась, ожидая, что он ее спросит «с кем?». Шелль нарочно не спросил. — Моя жизнь в шампанском и любви.

—   В любви и в шампанском.

—   А капиталистический строй я ненавижу потому...

—   Потому, что у тебя нет капиталов.

—   Нет, не поэтому!

—   Хорошо, хорошо, — сказал он. — Я знаю. Знаю, что ты ненавидишь всё vieux jeu и что в Америке ужас и фантастика. Знаю, что настоящая свобода только в России. Знаю, что ты суперэкзистенциалистка и что l'existence précède l'essence. Знаю, что ты обожаешь Сартра и музыку конкретистов. Все знаю («Знаю, в особенности, что ты супердура», — хотел бы добавить он). Но тут не время и не место для философско-политических споров. Скажи мне толком: говорить с полковником или нет? Сегодня есть случай и день хороший: не понедельник, не пятница, не тринадцатое число.

—   Куда он меня пошлет? — спросила она, еще понизив голос. — За железный занавес я не поеду.

—   Едва ли они пошлют тебя шпионить за ними самими.

—   Так куда же?

—   Почем я могу знать? Может быть, в Париж?

—   Если с тобой, я поеду куда угодно, — робко сказала она. — Я хочу быть в том же деле, что ты.

—   Ты, очевидно, представляешь себе это как банк или большой магазин: ты будешь за одним столом, а я рядом за другим?

Одна я, пожалуй, поехала бы в Париж. Разумеется, если они будут хорошо платить. Мне надо жить.

—   Я тебе даю четыреста долларов в месяц.

—   Ты мне их давал, но я знаю, что ты проиграл всё, что у тебя было. И, как ты догадываешься, мне не очень приятно жить на твои деньги, — сказала она искренно. — Я признаю, ты не скуп. Но прежде ты любил меня.

—   Я и теперь люблю тебя. Даже больше прежнего.

—   Ты врешь! — сказала она, впрочем довольная его словами. — Ты никогда не говоришь правды.

—   Нет, иногда говорю. Я тебя люблю уже пять месяцев. Вероятно, никто не любил тебя так долго.

—   Меня никто до тебя не бросал, но я действительно скоро всех бросала. А чем же ты показываешь, что любишь меня?

—   Ответ был бы непристоен... Не петь же мне с тобой любовные дуэты, да и это доказательством не было бы. Кажется, в опере Шостаковича он и она поют любовный дуэт, но оказывается, что они объясняются в любви к Сталину.

—   Ты хам!.. Когда ты уезжаешь?

—   Послезавтра.

—   В Мадрид?

—   Да, в Мадрид. Я тебе десять раз говорил, что в Мадрид. Не на Гонолулу, а в Мадрид.

— Ты действительно говорил это десять раз, и именно поэтому я тебе не верю. Отчего ты не берешь меня с собой?

—   Я там буду занят целый день. Да это и дорого. И не так легко получить визу в Испанию.

—   Если не так легко, то ты и потрудись... Что я буду здесь делать одна?

—   У тебя много знакомых.

—   Ты хам, — сказала Эдда. Она постоянно говорила «ты хам», «он хам», «они хамье», и это у нее почти ничего не значило. Значило разве, что человек ей не нравится. Да и то не всегда.

—   Если будет скучно, повторяю, пиши стихи.

—   Я все равно пишу каждый день. Сегодня написала одно по-русски, в старинном стиле, немного в духе Дениса Давыдова: «О пощади! Зачем волшебство ласк и слов...»

— Цо то есть за чловек? Не гневайся, знаю, знаю, был такой поэт. Спрашиваю во второй раз, говорить ли с полков ником. Помни твердо, я тебе не советовал и не советую.

— Ты думаешь, это очень опасно?

—   Не знаю, очень ли. Это зависит от поручения. Но, конечно, служить в разведке дело рискованное. Я знаю, ты любишь играть жизнью, это самая основная твоя черта. — «Клюнуло», — подумал он. — Всё же я не советую. У тебя для этой профессии слишком беспокойный взгляд... Вероятно, они пошлют тебя именно в Париж.

—   Может быть, я соглашусь, чтобы пройти и через это. Надо пройти через всё!

—   Я оценил афоризм.

—   А когда мне надоест, я брошу. Но если я поеду к ним и, они меня назад не выпустят? Что ты тогда сделаешь?

—   Сброшу на них водородную бомбу.

—   Дурак. Я ищу, к чему приложиться, и не нахожу! Это моя трагедия. Хочешь, я прочту тебе французские стихи?

—   Не хочу, но, так и быть, читай.

—   Они короткие. Слушай:

Nous avons perdu la route et la trace des hommes

Parmi les méandres du ténébreux vallon,

Et oublié le nom de la ville d'où nous sommes

Sans savoir celui de la ville où nous allons.

—   Хорошо?

—   Очень недурно, — сказал Шелль. «А в ней в самом деле что-то есть. И лицо у нее сейчас вдохновенное. Глупое, но вдохновенное. Да может быть, стихи и не ее». — Очень недурно.

—   То-то. Если я приму их предложение, они меня отправят тотчас?

Не принимай их предложения. Сиди дома и пей шампанское... Нет, они отправят тебя не тотчас. Сначала о тебе наведет справки комендант. У него есть своя тайная агентура. Затем это будет передано в управление МВД. Тебя допросит порученец, у них такие называются порученцами. Он направит тебя в Главразведупр, то есть в военную разведку. Если ты порученцу покажешься подходящей, то направит туда, быть может; если же ты покажешься ему неподходящей, то направит почти наверное: как во всем мире, но больше, чем в других странах, у них полиция и армия ненавидят друг друга, и вероятно, ничто не может доставить больше радости управлению МВД, чем серьезная неприятность у Главразведупра. Не менее верно и обратное. Таким образом, у тебя есть время, если я и поговорю сегодня с полковником. Помни, я не советую.

—   Ты что-то уж очень упорно повторяешь, что не советуешь. У тебя темная душа. Поэтому я тебя люблю. Ты вернешься через две недели? Даешь слово?

—   Зачем, дрога пане кохана, когда ты ни одному моему слову не веришь?

—   Если у тебя в Мадриде есть другая женщина, я оболью ее царской водкой!

—   Бедная донна. Это может повредить ее зрению.

—   А потом покончу с собой!

—   Комплекс Анны Карениной? Нельзя совместить с комплексом Мата Хари.

—   Ах, как надоело! Хочешь, я скажу тебе замечательный каламбур, который я сегодня придумала?

—   Не хочу, — сказал он. Ее каламбуры казались ему чрезвычайно глупыми даже в те две недели, когда он был в нее влюблен. — Сейчас поздно.

—   Так завтра утром напомни мне... А чем я буду пока жить? У меня осталось сто марок.

—   У меня есть тысяча долларов, я оставлю тебе половину.

—   Я знаю, ты щедр. Ты мне подарил эту норковую сари. Правда, я хотела норковое манто, но за самое плохое здесь требуют девять тысяч марок, а ты всё проиграл. На деньги, что ты проиграл, можно было бы купить два чудных норковых манто. Тут есть одно за двадцать две тысячи. Ах, какое манто, просто умереть!

—   Пока достаточно с тебя и сари. Это у вас как чины: сари — чин поручика, манто — чин майора. Погоди, будешь и майором.

Теперь у всех есть норковое манто. На мою чернобурую лисицу больше и не смотрят.

По лестнице спустилось трое молодых людей. Они оглянулись на нее. Один игриво улыбнулся и тотчас отвернулся, увидев Шелля. Швейцар подал им пальто и шляпы.

—   Сколько у вас здесь мужчин! И каждый непохож на всех других. И каждый любит по-своему. И каждый мог бы быть моим любовником! — сказала она.

—   И каждый богаче меня, — ответил он. — Впрочем, не каждый. У того, что сейчас выходит, боковой карман пиджака справа. То есть костюм перелицован.

—   Ах, дело всё-таки не в деньгах!