Арабская дочь - Таня Валько

Огромный и отвратительный дядька наклоняется к Марысе. Обдает ее вонючим дыханием, что-то хочет сказать, но слышны только непонятные звуки. Он очень нервничает и, шумно дыша, делает пару шагов вперед. Марыся наблюдает за мамой, лежащей в спальне поперек кровати. Девочка бросается к ней, раскинув руки, но урод преграждает дорогу и отгоняет, как назойливую муху. А потом лениво бодает ее — голова большая, как каравай хлеба, — и девочка летит, словно мячик. Она останавливается лишь у стены. Ее маленькая сестричка лежит на полу между больших ног преступника, обутых в грязные дырявые сапоги. Мама подняла голову, и Марыся видит ее ангельски красивое лицо. Голубые глаза, опушенные длинными черными ресницами, смотрят на девочку нежно и призывно. Прямые светлые, струящиеся шелком волосы светятся, как нимб.

— Марыся, Марыся! — зовет она неземным голосом. — Доченька, иди ко мне, не оставляй мамочку!

Но тут страшный дядька превращается в огромного человекоподобного ящера, лицо которого покрыто чешуей. Он наклоняется над мамой, и его длинный узкий язык скользит к ее рту и уху. Женщина начинает тихо причитать, из ее красивых глаз вместо слез тонкой струйкой льется кровь.

— Мама, мама, мамуся!

Марыся срывается с кровати и бежит куда глаза глядят. Девочка бьется щуплым тельцем о стену и, безутешно плача, почти без сознания падает на пушистый ковер. Бабушка, не в первый раз ставшая свидетельницей душераздирающей сцены, прижимает дрожащую внучку к себе.

— Ja binti[11], habibti[12], это только сон, плохой сон, — успокаивающе шепчет женщина. — На самом деле ничего такого не было.

— Как это не было? — говорит сквозь слезы Марыся. — Ведь мама умерла.

Пожилая женщина понимает, что нельзя не обращать внимания на то, в каком состоянии находится внучка. Девочке каждую ночь снятся кошмары, она страдает лунатизмом, уже несколько раз мочилась в кровать, целыми днями сидит на одном месте и смотрит в пустоту невидящими глазами.

— Марысе нельзя ехать в Гану, если она будет в таком состоянии. Кто ей там поможет? Может, просто шаман, волшебник или амулет из перьев? — решилась она наконец на разговор с Маликой.

— Пойми, мама, мы не можем медлить с отъездом. — Дочь серьезно и без гнева внимательно смотрит ей в глаза. — Ахмед снова кое-что натворил, и мы опять можем из-за него пострадать. Только на этот раз нам всем придется нести ответственность за соучастие в преступлении и сокрытие правды.

— Что за глупости ты выдумываешь! — Старая ливийка начинает нервничать. — Я ничего об этом не слышала. Знаю только то, что мне рассказывают. Вначале сказали, что Дорота жива, и я вздохнула с облегчением. Позже, когда ты приехала, заявили, что мертва. Может, это и лучше для бедной девочки.Sza’ Allah[13].

— Я не имею понятия, куда Ахмед ее вывез и что с ней сделал. И не хочу знать! — заговорщически шепчет Малика. — Но уже звонили из польского посольства… Звонят ее подруги, поэтому я жду, что рано или поздно к нам пришлют полицию. Лучше, чтобы это случилось позже, после того как труп неопознанной женщины, которую похоронили вместо Дороты, успеют съесть черви. Ну, теперь ты понимаешь?

— Да. — Побледнев, мать смотрит испуганными глазами. — Соберу кое-что для малышек — и в дорогу. Идите укладываться. У нас действительно нет времени на борьбу со своими сомнениями.

— Ахмед, я хотела прийти за вещами девочек. Можешь мне открыть этот проклятый дом?

— Я дома, только позвони, — отвечает сын обычным спокойным голосом.

Старая арабка, в элегантной длинной, до пола, юбке и тоненькой шелковой блузе, с малышкой на руках медленно приближается к большому особняку. Рядом идет старшая внучка, чью ладошку она крепко сжимает свободной рукой. Дом кажется вымершим, только полуоткрытая створка окна мерно ударяется о фрамугу под порывами ветра. Во дворе перед домом лежит пожухлая листва, некогда бордовые бугенвиллеи, высаженные вдоль фасада, засохли, а в каменном фонтане не осталось ни капли воды.

Тихо, как бы на цыпочках, женщина приближается к главному входу.

— Входите, мои дорогие. — Мужчина, улыбаясь, отворяет дверь настежь. — Что там слышно? — обращается он к понурой матери. — Марыся, ты вроде выросла.

Он склоняется над своей старшей дочкой, пытается ее обнять, но та выскальзывает, как рыбка, и со всех ног бежит наверх.

— Хмеда, кофе готов, habibti! — доносится из кухни молодой женский голос.

— Я только соберу вещи девочек, это быстро — и нас уже нет, — говорит мать.

Она смотрит на сына как на чужого человека и крепко сжимает губы: ей не хочется говорить ему то, что она о нем думает.

— Не будем тебе мешать, — добавляет она и, резко повернувшись, торопится за Марысей.

— Но, мама… — мягко произносит Ахмед вслед старухе. Та, вне себя от злости взбегает по лестнице как сумасшедшая.

Действительно, не прошло и пятнадцати минут, как три больших чемодана стоят битком набитые и едва закрываются. Старая женщина так занята, что только время от времени поглядывает на малютку Дарью, беззаботно играющую в своей кроватке, и даже не замечает отсутствия Марыси.

— Внученька моя белолицая, где ты? — зовет она, заглядывая в ванную, а потом и в кабинет на втором этаже.

Наконец не без внутренней дрожи переступает порог супружеской спальни, дверь которой до сих пор висит на одной петле. Маленькая худенькая девочка лежит на кровати, подогнув под себя ноги, и безутешно плачет. Она так сильно обняла подушку своими тоненькими ручками, что сжатые до боли пальцы даже посинели. Личико девочки белое как мел, глаза закрыты, а красиво очерченный маленький рот кривится в гримасе печали и отчаяния.

— Марыся, — говорит бабушка, называя ее по-польски, пусть и искаженно. — Уже все готово, мы можем идти.

Она осторожно притрагивается к плечу внучки, и та медленно открывает янтарно-медовые глаза.

— Да… ты права… некого больше ждать, — говорит девочка и садится на кровати. — А где плед? Тот, твой?

Еще секунду посидев на большой родительской кровати, Марыся с чувством касается маленького пятнышка крови, которое темнеет на красиво украшенной подушке.

Прощай, Ливия, — здравствуй, Гана!

Жизнь дипломатии и новые обычаи

После многочасового перелета Малика с матерью и двумя племянницами приземлились на запыленном аэродроме в Аккре.

Попали они на самую плохую в этом районе мира погоду: дует северный ветер, harmattan. Серой завесой пыли он закрыл солнце и, высушивая землю, преследует людей своим горячим дыханием.

— Gibli дует, тетя. — Маленькая Марыся поднимает к небу постоянно грустные глаза и окидывает взглядом облака пыли, крутящиеся в воздухе.

Но тут, словно по мановению волшебной палочки, все стихает, и глазам прибывших открывается голубое небо.

— Это знак, мои девочки: все еще сложится счастливо, — говорит бабушка, которая изо всех сил старается оптимистически смотреть в будущее.

На стоянке, где бумаг и другого мусора больше, чем автомобилей, они садятся в побитый автобус посольства и едут в город, который отсюда выглядит зелено-бело-красным нагромождением домов. Посольство вместе с жилой частью находится около аэродрома и тонет в зелени. Они проезжают мимо красивых зданий, скрытых от любопытных глаз пышными кронами манго и стройных акаций. Окружающие их сады и парки полны ярких цветов, гибискусов, бугенвиллей, декоративных и плодовых деревьев. И над всем этим буйством царят бананы и дынные деревья.

Автобус едет медленно, минуя богатые дома, в сторону все менее симпатичных строений. Через минуту он останавливается перед грязной, некогда белой стеной. За железной калиткой, покрытой облупившейся зеленой краской, в глубине двора маячит приземистое одноэтажное бунгало, похожее на барак. Марыся влетает во дворик с красной латеритовой[14] землей, из которой кое-где торчат высохшие стебли какой-то травы, а на самой середине покрывается вездесущей пылью маленький недействующий фонтан.

— Прекрасно! — скачет она вокруг, поднимая облака пыли.

Дарья с удовольствием стучит ножками в прогулочной коляске.

— Купим золотых рыбок и выпустим их в воду, да? — спрашивает девочка, развеселившаяся в первый раз за долгое время.

— Любимые мои, как хорошо, что вы живы и здоровы! — Хадиджа выбегает из дома с распростертыми руками и прижимает племянниц к себе. — Мама, я так рада, что ты вернулась!

Хадиджа с грустью смотрит на поседевшую от переживаний ливийку.

— Я тоже рада, дочка. — Старая женщина слегка улыбается, похлопывая обрадованную Хадиджу по спине.