Третий - Грэм Грин

— Мне очень хотелось повидать вас, — начал он. — Поговорить о Гарри.

Это был ужасный миг: Мартинс увидел, как при этих словах губы ее плотно сжались.

— Да?

— Я знал Гарри двадцать лет. Был его другом. Мы вместе учились в колледже, а потом… редкий месяц не виделись…

— Получив вашу карточку, — сказала она, — я не смогла отказаться от встречи. Но, в сущности, говорить нам не о чем, не так ли? Не о чем.

— Я хотел узнать…

— Гарри мертв. Его нет. Всему конец, все позади. Что толку в разговорах?

— Мы оба любили его.

— Я сама не пойму, любила или нет. В таких вещах невозможно разобраться… впоследствии. Сейчас я знаю только…

— Только?

— Что мне хочется тоже умереть.

«Тут я решил уйти, — рассказывал Мартинс. — Стоило ли мучить ее из-за моей сумасбродной идеи?» Но вместо этого спросил, знаком ли ей человек по фамилии Кулер.

— Американец? Кажется, это тот самый, который принес мне денег, когда погиб Гарри, — ответила Анна. — Я не хотела их брать, но он сказал, что Гарри беспокоился обо мне… в последнюю минуту.

— Значит, он умер не мгновенно?

— Нет.

«Я стал удивляться, — продолжал Мартинс, — почему эта мысль так прочно засела у меня в голове. Потом подумал, что о мгновенной смерти мне говорил только сосед Гарри, больше никто». И он сказал Анне:

— Должно быть, перед смертью у него была очень ясная голова, потому что обо мне он тоже помнил. Значит, видимо, не очень мучился.

— Вот это я все время и твержу себе.

— Вы знаете врача, который прибыл на место происшествия?

— Знаю. Однажды Гарри посылал меня к нему. Это был его врач. Они ведь жили рядом.

Ни с того ни с сего в мозгу Мартинса возникла картина: пустынное место, тело на земле и стайка слетевшихся к телу птиц. Возможно, то складывался в подсознании фрагмент его будущей книги. Картина тут же исчезла, и Мартинс подумал: как странно, что в ту минуту там были все друзья Гарри: Курц, врач, Кулер; недоставало, казалось, только двух людей, которые его любили. Он спросил:

— А водитель? Что показал он?

— Водитель был расстроен, испуган. Но Кулер, да и Курц своими показаниями оправдали его. Нет, он, бедняга, не был виноват. Гарри часто хвалил его осторожность за рулем.

— Он тоже знал Гарри?

Еще одна птица опустилась, хлопая крыльями, и присоединилась к остальным, сидящим возле неподвижного тела, лежащего на песке. Теперь по одежде и позе мальчишки Мартинс признал в нем Гарри.

Снизу кто-то окликнул:

— Фройляйн Шмидт!

— Нам не позволяют надолго задерживаться, — пояснила Анна. — Чтобы не жгли зря электричество.

И тогда Мартинс решил не щадить ее:

— Полицейские говорят, что собирались арестовать Гарри. Пришили ему какое-то мошенничество.

Это сообщение она восприняла, как и Курц.

— Все чем-нибудь промышляют.

— Я не верю, что он был замешан в чем-то серьезном.

— Не был.

— Но его могли ложно обвинить. Знаете вы Курца?

— Не припоминаю.

— Он носит парик.

— Ах, этот…

Мартинс понял, что попал в цель. И спросил:

— Не кажется ли вам странным, что все они были там в момент гибели Гарри? Все его знали. Даже водитель, врач…

— Я тоже об этом думала, — устало сказала Анна. — И задавала себе вопрос: может, они убили его? Но какой смысл в подобных вопросах?

— Я доберусь до этих мерзавцев.

— Напрасная затея. Возможно, полиция права. Может, бедняга Гарри впутался…

— Фройляйн Шмидт! — снова послышалось снизу.

— Мне пора, — сказала Анна.

— Я вас немного провожу.

Уже почти стемнело, снегопад утих, громадные статуи Ринга: орлы, колесницы и вставшие на дыбы кони — казались мрачно-серыми в угасающем вечернем свете. На тротуарах лежал неубранный снег.

— Лучше оставить все и забыть, — промолвила Анна.

— Дайте мне, пожалуйста, адрес врача.

Они укрылись от ветра у стены, и Анна написала адрес.

— Свой тоже.

— Зачем он вам?

— Возможно, у меня окажутся для вас новости.

— Никакие новости мне не помогут.

Мартинс смотрел издали, как Анна, опустив голову, стоит на остановке трамвая, и ему внезапно представился чернеющий на снегу маленький вопросительный знак.

6

Сыщик-любитель свободно распоряжается своим временем, в этом его преимущество перед профессионалом. Ролло Мартинс не ограничивался восемью часами в день и за день проделывал такой путь, какого моему человеку не успеть и за два; к тому же у него имелся тот изначальный перевес над нами, что он был другом Гарри. Можно сказать, Мартинс действовал изнутри, в то время как мы искали лазейку снаружи.

Доктор Винклер был дома. Возможно, для полиции его бы не оказалось. Мартинс снова написал на визитной карточке слова, открывающие все двери: «Друг Гарри Лайма».

Приемная доктора напомнила Мартинсу лавку с церковным антиквариатом. Там были бесчисленные распятия, изготовленные, однако, не позднее семнадцатого века. Статуэтки из дерева и слоновой кости. Несколько ковчегов с мощами: обломки костей с именами святых лежали на фольге в овальных рамках. Мартинс подумал, что если они подлинные, то какая странная судьба у обломка пальца святой Сюзанны — покоиться в приемной доктора Винклера. Даже уродливые стулья с высокими спинками выглядели так, будто на них когда-то восседали кардиналы. Пахло затхлостью, хотя там был бы к месту запах ладана. В маленьком золотом ларчике хранился обломок истинного креста.

Доктор Винклер оказался самым опрятным врачом, какого только видел Мартинс, — низеньким, хрупким, в черном фраке и с высоким накрахмаленным воротничком, черные усики его походили на галстук-бабочку. Он чихнул: возможно, чистоплотность и была причиной его простуды.

— Мистер Мартинс?

И у Ролло Мартинса возникло неудержимое желание как-то замарать этого чистюлю. Он спросил:

— Доктор Винтик?

— Доктор Винклер.

— А у вас тут любопытная коллекция.

— Да.

— Эти кости святых…

— Кости кроликов и цыплят. — Доктор Винклер извлек из рукава большой белый платок, словно фокусник флаг своей страны, и, поочередно зажимая ноздри, тщательно, аккуратно высморкался. Казалось, он выбросит платок после первого же употребления.

— Попрошу вас, мистер Мартинс, назвать цель своего визита. Меня ждет пациент.

— Мы оба были друзьями Гарри Лайма.

— Я был его медицинским консультантом, — поправил доктор Винклер, с непреклонным видом стоя меж двух распятий.

— Гарри пригласил меня сюда для помощи в каком-то деле. В каком — совершенно не представляю. О его смерти я узнал только здесь.

— Весьма прискорбно, — сказал Винклер.

— Само собой, при данных обстоятельствах мне интересны любые подробности. Дознание завершилось до моего приезда.

— То, что я могу сказать, вам уже известно. Его сбила машина. Когда я прибыл на место происшествия, он был уже мертв.

— Оставался ли он в сознании?

— Насколько мне известно, очень непродолжительное время, пока его вносили в дом.

— Он сильно мучился?

— Затрудняюсь ответить.

— Вы твердо уверены, что это несчастный случай? Протянув руку, Винклер поправил одно из распятий.

— Меня там не было. В своем заключении я ограничиваюсь указанием причины смерти. Надеюсь, вы удовлетворены?

У любителя есть еще одно преимущество перед профессионалом: он может быть несдержанным. Может позволить себе излишнюю откровенность и строить нелепые догадки. Мартинс сказал:

— Полиция намекает, что Гарри оказался замешан в крупной махинации. Мне кажется, он мог быть убит или даже покончить с собой.

— Подобные суждения вне моей компетенции, — ответил Винклер.

— Знаете вы человека по фамилии Кулер?

— Кажется, нет.

— Он был на месте происшествия.

— Тогда, разумеется, я его видел. Он носит парик?

— Это Курц.

Винклер оказался не только самым опрятным врачом, какого видел Мартинс, но и самым осторожным. Сдержанность его утверждений не позволяла усомниться в их искренности. Казалось, диагностируя заболевание скарлатиной, Винклер ограничился бы констатацией, что видна сыпь, а температура тела такая-то. На дознании он не мог бы запутаться.

— Долго вы были врачом Гарри? — Лайм предпочитал людей опрометчивых, способных совершать ошибки, и Мартинса удивляло, что свой выбор он остановил на Винк-лере.

— Около года.

— Спасибо, что приняли меня.

Доктор Винклер поклонился. При этом послышался хруст, словно рубашка его была целлулоидной.

— Не смею больше отрывать вас от пациентов. Поворачиваясь, Мартинс оказался лицом еще к одному распятию, руки распятого были над головой, вытянутое в духе Эль Греко лицо выражало страдание.

— Странное распятие, — заметил он.