Основы научного антисемитизма - Сергей Баландин

— Абрам, ты мне должен три рубля.

— Ничего я тебе не должен, потому что ты антисемит.

Это, конечно, примитивный пример, но разве, когда, скажем, европейцы предъявляют претензии к Израилю за нарушение прав человека и вместо ответа Израиль обвиняет европейцев в антисемитизме, — это не та же ли уловка? Я не знаю, может, где-то прав и Израиль, а где-то и европейцы, давайте разбираться, но без ярлыков и дешевых психологических уловок, все можно решить, не примешивая эпитетов «еврей», «антисемит», «русофоб» и т. п., как будто «евреи», «русофобы» и «антисемиты» уже не рассматриваются как люди и субъекты права. В действительности же подобные эпитеты не имеют под собой абсолютно никакого смысла, кроме как, разве что, в смысле комплиментов: ты антисемит? — ну и очень хорошо, это значит, что ты противник еврейского расизма и шовинизма, а русофоб — противник русского и т. д. Поэтому и мы позволим себе понимать термины «антисемитизм», «русофобия» и т. п. по-своему, в самом положительном смысле, ибо такие явления наблюдается нами в действительности, мы их понимаем и им сочувствуем. Их причины: врожденное чувство справедливости, человеколюбие, следование категорическому императиву: «Что я выбираю для себя, я выбираю для всех». Хотя, конечно, оскорбленное чувство справедливости по отношению к себе не всегда и не всех обязывает также быть справедливым по отношению к другим, в том числе и к евреям, поэтому и несправедливость по отношению к последним также называют антисемитизмом. В этом, по-моему, и состоит вся путаница. Мы же ведь не называем «антифашизмом» уголовные преступления против немцев, «атеизмом» — проявления вандализма на святых местах, «антикоммунизмом» — пьянство и разгильдяйство в трудовых коллективах бывшего Советского Союза. Вот и здесь я предлагаю все вещи называть своими именами: расистское отношение к евреям — расизмом, шовинистское — шовинизмом, хулиганское — хулиганством, ксенофобское — ксенофобией или, если хотите, юдофобией, вандализм — вандализмом, дискриминацию по национальному признаку — дискриминацией, правонарушения — правонарушениями или преступлениями, как и подстрекательства к последним. Что еще надо для вполне ясной ориентации в еврейском и других национальных вопросах?

Здесь мы опять обратимся к словам Конфуция, и заметим, что исправление имен философ считал первостепенно важным даже не для точных наук и не для чего иного, но именно для управления государством. Его слова не потеряли актуальность и по сей день, ибо те слова, которыми мы изъясняемся, по сути дела, есть кнопки, что управляют нашим мышлением, а следовательно, и поступками. Эта система вербальных (языковых) штампов в наше время называется дискурсом. Дискурс — это политический язык, организующий мышление в нужном направлении, следовательно, дискурс является наиважнейшим рычагом власти, позволяющим управлять людьми через их сознание. Если бы Конфуций говорил современным языком, возможно, он бы свою мысль сформулировал следующим образом: «Необходимо начать с овладения дискурсом». В наше же время владение дискурсом представляется многим даже важнее, чем владение ядерным оружием и капиталом. Так, Исраэль Шамир в своей книге «Хозяева Дискурса: Американо-израильский терроризм» пишет: «…если классический марксизм считал первичной целью борьбу за средства производства, в наши дни главной стала борьба идей, борьба за умы и души людей с Хозяевами Дискурса, нашими новыми оппонентами». Ошибаются и те, кто думают, что власть в государстве принадлежит президентам, парламентам, судам, силовым структурам. Да, всем этим субъектам, может быть, принадлежат символы власти, может быть, принадлежат и юридические права, но права и реальная власть отнюдь не одно и то же и сии понятия далеко не всегда совпадают друг с другом, особенно, в наше время, как то верно заметил философ-постмодернист Ролан Барт: «…власть гнездится в наитончайших механизмах социального обмена, что ее воплощением является не только Государство, классы и группы, но также и мода, расхожие мнения, зрелища, игры, спорт, средства информации, семейные и частные отношения — власть гнездится везде, даже в недрах того самого порыва к свободе, который жаждет ее искоренения» (Актовая лекция, прочитанная при вступлении в должность заведующего кафедрой литературной семиологии в Колледж де Франс 7 января 1977 года). Поэтому, те, кто теряют контроль над дискурсом социального обмена, в конце концов теряют и саму власть и ее символы.

Имея цель исправить дискурс, наша концепция вместе с тем не претендует на то, чтобы давать полную картину действительности, хотя бы даже современной. Этим тщетно занимаются разного рода эмпиристы, полагая, что обладанием некоей эксклюзивной информацией и перечислением огромного количества фактов они смогут прийти к наиболее верному пониманию проблемы и найти пути ее решения. Однако еще никакая информация не давала полной картины действительности, и даже не потому, что она зачастую может быть просто лживой, преднамеренной пропагандистской дезинформацией, но даже если мы предположим то, чего еще ни разу не бывало в истории, что наша информация исчерпывающа и абсолютно истинна, то и в этом случае мы бы не смогли ею позитивно воспользоваться, если бы ограничились только констатацией фактов, не прослеживая взаимосвязей между ними, не усматривая причин и следствий, не делая обобщений, не выстраивая теорий, хотя бы в виде рабочей гипотезы. Хороший следователь (детектив) отличается от плохого именно тем, что может восстановить картину преступления именно при весьма ограниченной информации, даже дезинформации, пытающейся направить следствие по ложному пути. Конечно, чтобы более-менее адекватно отражать действительность, всякая теория должна основываться на достоверных фактах (этого принципа мы постараемся придерживаться), однако гораздо важнее другое обстоятельство, которое не понимают эмпиристы — это то, что при самых достоверных фактах, выводы могут быть ложными, если эти факты обобщаются и анализируются ложными теориями. Некоторые эмпиристы думают, что им вообще удастся избежать теорий, сделав вывод из среднестатистической суммы фактов, но и они заблуждаются. Осознают они то или нет, но как раз они-то и находятся в плену у теорий. Эти теории не что иное, как слова — термины, в которых мы формулируем свою мысль, а от слов многое зависит, ибо, как сказано Конфуцием: «Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться». Поэтому, не зная точного значения термина, невозможно вообще понять, о чем идет речь, какой тезис доказывается, а какой опровергается. Наше исследование, следовательно, будет даже не исследованием самой картины действительности, а исследованием того, что мы, собственно хотим найти в этой действительности. Иными словами, вопрос о вопросе.

Но вернемся к судебно-следственной аналогии: пусть нам еще ничего не известно о том или ином конкретном преступлении, но прежде чем приступать к расследованию, нам, конечно, необходимо знать, что такое преступление как таковое, в чем его суть, каков его состав, какова его мотивация, каковы последствия, только тогда мы сможем с толком использовать и улики, и вещественные доказательства, и показания свидетелей. Конечно, преступление, описанное в Уголовном кодексе и деяния того или иного человека не одно и то же, поэтому никто не будет возражать против определений закона на том основании, что действия какого-нибудь Иванова под него не попадают. — «Ну так что? — скажете вы, значит, Иванов не преступник». Все правильно, Иванов не преступник, но далеко не все рассуждают также здраво в еврейском вопросе. Здесь ментальность такая: если Рабинович еврей, значит, определение еврея должно соответствовать именно ему, и неважно, совершал ли он в своей жизни что-либо специфически «еврейское» или нет, он виновен в своем еврействе по определению; или же наоборот: Рабиновича нельзя обвинять в «еврействе», чтобы он там не совершал, ибо у «еврейства» нет и не может быть никаких «специфических особенностей», поскольку все евреи разные, а раз так, то и определение понятию «еврейство» дать нельзя. Но в то же время этим понятием пользуются направо и налево, как будто оно не выдуманная кем-то идея, а реальность, имеющая в себе некое объективное содержание. Спорить с этими людьми, как правило, очень трудно, ибо чувство здравого смысла, как мы упомянули выше, здесь им напрочь отказывает. Они могут вам привести, например, такие «определения»: «Еврей — это тот, кто родился от матери еврейки», или «Еврей — это сын еврейского народа», совершенно не отдавая себе отчет в той грубейшей тавтологии, которую они здесь пытаются выдать за «определение», т. е. когда предикат (сказуемое) по объему понятия совпадает с субъектом (подлежащим суждения) — пойди теперь определяй, кто такая «еврейская мама», или «еврейский папа» или «еврейский народ» — все та же Маня, да в другом сарафане. Но тех же самых людей, наверно, покоробит что-нибудь подобное в юриспруденции, например: «Преступление — это деяние, совершаемое преступниками в преступных целях». Мы же постараемся дать четкие однозначные определения и «еврею», и «еврейству», и «еврейскому народу» и всем остальным необходимым для нашей концепции терминам, и будем держаться их до конца, независимо от того, подходит под них тот или иной известный нам факт или нет, ибо все, что исключается из объема настоящих понятий, не релевантно нашим рассуждением, не имеет отношения к доказываемому или опровергаемому тезису.