Синдром гладиатора - Петр Разуваев

— О'кей, месье Дюпре. Поскольку через некоторое время вам все равно предстоит встреча с нашим общим другом — Давидом, я уповаю на вашу порядочность. Не стоит говорить с ним… Обо всем. Ладно? Лично у меня нет на его счет никаких планов. Абсолютно. А что касается моих шефов… Очень многое зависит от позиции, которую займет ваш отец. И в любом случае — никому, поверьте, никому не нужна огласка. Весь вопрос заключается в цене, которую нужно будет заплатить за сохранение «статус-кво». И в том, кому конкретно придется платить эту цену. Когда выяснится это — остальное разрешится само собой. Так что наберитесь терпения. Так я звоню повару?

— Валяйте.

Интерес к жизни угас во мне окончательно. Опять, уже в который раз, все заканчивалось на моем отце. Он был последней инстанцией, все ниточки вели к нему. Как ему это удавалось? Много лет назад я раз и навсегда решил не задаваться этим вопросом. Рожденный ползать — летать не может, прав был господин Пешков. Играя с отцом, я проигрывал даже не постоянно — я проигрывал ему всегда. А Липке они, похоже, просто убьют. Так о чем тут говорить…

— Кажется, вы расстроились, Андре? — участливо спросил Стеннард, отложив телефонную трубку.

— Ас какой стати? Я же говорю вам — все решится так или иначе, и мы с вами еще будем друзьями. Честное слово, вы мне очень симпатичны. Жизнь развела нас по разные стороны, но это сегодня. Кто знает, как она обернется завтра? Смотрите на все проще и выкиньте из головы ваш «комплекс короля». В этой игре и вы, и я — пешки, профессиональные пешки. А хозяйничают на доске совсем другие фигуры. О! Вот и наши кальмары…

И я послушно выбросил все мысли из головы. Собственно говоря, там и выбрасывать-то было особенно нечего. Не мысли, а так… Сплошное недоразумение.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Проснулся я так, как это и происходит со всеми нормальными людьми — внезапно. И привычно отметил для себя, что опять упустил самое главное. С детства мечтал поймать тот момент, который отделяет сон от «не сна». Ну, может быть, не поймать, а осознать, понять, уловить, как именно это получается. Только что мое сознание витало в заоблачных далях, бац — и вот я уже ощущаю себя лежащим в постели. Немного побаливала голова, но в остальном мне было удивительно хорошо и уютно. Пахло свежим бельем, в воздухе витали едва уловимые ароматы дорогого мужского одеколона, хорошего трубочного табака. Thomas Radford? Mac Baren? He вспомнить… Интересно, куда это я попал?

Окончание «званого обеда» с Дейвом Стеннардом я помнил отлично. На десерт он угостил меня чудным «Calem» десятилетней выдержки, потом мы еще долго беседовали, обсуждая тонкие и исполненные очарования хайку Бусона, большим знатоком которого оказался Дейв. Затем он извинился, сказав, что должен еще очень многое успеть сделать до прибытия в Рим, а посему хотел бы откланяться. Точнее, откланяться он предлагал мне. Отказаться не было ни малейшей возможности, и я без лишних рассуждений согласился проследовать в отведенную мне каюту.

Дальше, правда, Стеннард повел себя не по-джентльменски. Заявив, что опять-таки очень сожалеет, он пригласил в нашу «трапезную» какого-то господина, облаченного в белый комбинезон, который явился в сопровождении двух здоровенных, вооруженных до зубов «бойфрендов». Господин оказался местным врачом, и он страстно желал облегчить мою участь. Посредством шприца с какой-то дрянью. Таким образом эти господа надеялись обезопасить экипаж яхты от моих домогательств. Стеннард уговаривал меня, «добрый доктор» согласно кивал и улыбался, а подпиравшие стены каюты санитары бдительно следили за тем, чтобы я не выкинул какого-нибудь фортеля. Скрепя сердце, я согласился. И тут же получил в вену лошадиную дозу снотворного, мгновенно свалившую меня с ног. Последнее, что я помнил, — серьезное лицо Стеннарда, склонившегося надо мной. И все. Продолжительный провал в памяти, закончившийся только что.

Сквозь опущенные веки я ощущал свет солнечных лучей, откуда-то доносилось щебетание птиц. Значит — день. Если предположить, что с ценителем фаршированных кальмаров мы расстались где-то около четырех часов дня, то… Получается сплошной праздник жизни. По самым приблизительным выкладкам я проспал не менее пятнадцати часов.

Положительно, мой организм вступил в полосу везения. Выяснить бы еще, где находится эта полоса…

Я открыл глаза и, не меняя положения тела, быстро огляделся. Комната. Стол, стулья, шкаф. Окно. За окном — деревья, но что-то мешает мне видеть их отчетливо. Приглядевшись, я понял что. Весь оконный проем был закрыт частой решеткой из тонких, но наверняка очень прочных металлических прутьев. Иначе с какой стати их сюда поставили, спрашивается? Обстановка в комнате была скромная, но мебель отнюдь не выглядела «казенной». Наоборот, в ней чувствовался стиль, и соответствующая стилю цена. То есть — не больница. Жаль. Медсестры в коротеньких халатиках, массаж, питание с «ложечки»… Свободный вход и выход. М-да…

Стараясь производить как можно меньше шума, я осторожно потянулся и сел на кровати. Поставил ноги на мраморный пол, гладкий и прохладный на ощупь. Обнаружил, что пребываю в первозданной наготе, даже трусов неизвестные домохозяева меня лишили. Впрочем, новая одежда лежала на стуле, стоявшем рядом с постелью. Больше я ничего сделать не успел. В соседнем помещении послышался легкий шум, звук неторопливых шагов, и на пороге комнаты возник среднего роста мужчина лет пятидесяти, одетый в черные брюки и белую рубашку без галстука. Ничего из ряда вон выходящего во внешности этого человека не было, за исключением, может быть, прически. Вернее, демонстративного отсутствия таковой. Голова вошедшего была напрочь лишена какой-либо растительности, но от этого отнюдь не проигрывала. Красиво вылепленный череп, умеренно загорелая кожа, мелкие, но выразительные черты лица, проницательные темные глаза — все в нем было удивительно «в меру». Людей без волос я всегда классифицировал по трем разрядам: лысина запущенная, искусственная и элегантная. Вошедший явно относился к последнему типу. И он мне отчего-то был безумно симпатичен.

— Вы проснулись? Это прекрасно, я уже заждался. Будете завтракать? — глубоким приятным голосом спросил он, улыбаясь.

— Спасибо, с удовольствием. Доброе утро, Давид. — И я искренне улыбнулся ему в ответ.

— Шах, — извиняющимся тоном сказал он. И уже совсем грустно добавил: — и мат.

Я чуть было не расплакался от досады. Взглянув на мою расстроенную физиономию, Давид, как обычно, начал меня утешать.

— Ну что вы, право, Андре… Хотите, сыграем еще партию? Вы и в самом деле очень хорошо играете. Я расставлю?

— Да бросьте вы, Давид. И так все понятно. Девяносто девять — ноль. Это даже неприлично.

Я действительно неплохо играл в шахматы. По крайней мере, до встречи с Давидом я имел наглость так думать. Но это… Играть с ним было сущим мучением, мне постоянно казалось, что он уже давно успел просчитать всю партию от начала до конца и продолжает игру лишь из снисхождения к моим жалким потугам. Обыграть его — эта мечта давно развеялась, превратившись в дым.

— Ну хорошо. Попробуем завтра. Мне, наверное, просто везет.

— Давид, в шахматах не существует везения. Это не та игра.

— Правда? — Он искоса посмотрел на меня.

— Правда, правда, вы об этом прекрасно знаете. Вам никогда не доводилось играть с гроссмейстерами?

— Нет, — удивленно вздохнул он. — Я вообще очень давно не садился за шахматы. Последний раз это было лет десять назад, мы тогда часто играли с дочерью…

Он внезапно замолчал и испуганно посмотрел на меня. Я хотел было сделать вид, что ничего не заметил, но потом передумал. И двинулся напролом.

— У вас есть дочь? Взрослая? И где же она? Давид отвернулся. Его лицо словно окаменело, и он каким-то «чужим» голосом выдавил из себя:

— Она… Она далеко. Я не знаю, где она сейчас…

— Извините, — сказал я мягко. — Я не хотел вас испугать. Просто не знал, что у вас есть семья, и удивился. Честное слово, мне совершенно ни к чему знать о вашей дочери.

Кажется, он мне поверил. Да я и не лгал, мне на самом деле все это было ни к чему. Он был одним из немногих знакомых мне людей, которые просто не заслуживали плохого к себе отношения. Паола была права, когда говорила, что Давид — гениальный финансист, но абсолютный профан в житейских вопросах. Ха… Профан — это еще мягко сказано. Он просчитывал любую ситуацию с точностью до долей, но приложить свои расчеты к практике… Что-то предпринять? Даже во имя спасения собственной жизни он был на это не способен. Давид существовал в каком-то своем, непонятном мне мире, и этот мир никак не соотносился с реальной действительностью.

Мы уже третий день совместными усилиями обживали этот «тюрямок». Собственно говоря, особенно работать было не над чем, кругозор нам сузили до невозможности. Большая, около сорока квадратных метров комната, со вкусом отделанная и обставленная добротной классической мебелью, служила нам гостиной. Из нее выходило три двери.