Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Он побыстрее, не вполне понимая, что там, но только слегка догадываясь, от греха отступает, стараясь не шуметь, выходит в коридорчик, а оттуда в сени и, шаря руками, натыкается на какие-то меха. «Что такое, – шепчет он озадаченно, – шуба? Чья шуба? Его? А чья же еще, раз хозяина нет дома, не иначе как его. Ох, что же это! А все-таки, что в карманах? Ничего. Ключ… ключ? Ключ. Все». Нырнув в выходную дверь и оставив ее как есть открытой, беспризорник скатывается с лестницы, не забывая придерживать бултыхающиеся за пазухой предметы, но помутненный. «Господи Боже мой, Господи, ой, скорей, – шепчет беспризорник. – Шкипорь! где же Шкипорь? – забежав в парадную возле дворника. – Ушел? Куда ушел? А, черт с ним! "Как английский шкипер наскочил на трип.. не подумайте худого, три подводных камня…". Тьфу ты, что же это? Что я разнервничался, как шпак? Спокойно надо. Раз у меня есть ключ, то эта старая гнезда́ мне ни к чему, пусть он валится со своими рюкзаками. Бегу», – и беспризорник действительно бежит. Впрочем, не успевает он выйти из подворотни, как откуда ни возьмись – из пивной против ворот – выбрасывается и Шкипорь со своим портпледом и поспевает за мальчиком. Но на вопросы, что есть, тот только машет локтем, держась за пазуху, и бежит. Они бегут через Чернышев мост и двойную арочку, под которой блестят стеклышки окон, отражая светлый ночной снег, бегут мимо Гостиного двора к каналу, но не останавливаются у баржи, не останавливаются они и у снятого моста, а обегают его по другому, маленькому, с четырьмя красными крылатыми львами, у которых перила торчат изо рта, и, проковыляв по его скользкому горбу, подходят сбоку к высокому дому со сквозными воротами, впрочем, крепко заколоченными досками.

И вот, загибая за угол, беспризорник видит у подворотни фигурку, которая заглядывает в парадный проход рядом с подворотней.

А устроено все это так:

Большой и респектабельный дом, облицованный серым камнем в стиле модерн, освещен слабо. Собственно, он совсем не освещен – горят три окошка третьего этажа, напоминая квартиру Ведерниковых, и совсем отдельно еще одно где-то в четвертом. По бокам от ворот находятся два прохода. Но и ворота, и левый проход наглухо забиты досками. Проход закрыт у самого начала заподлицо за стеной, а подворотня довольно глубоко, так что виден неподвижно висящий на цепях, довольно украшенный, претенциозный, но не горящий теперь фонарь. Что касается правого прохода, то он как будто функционирует.

Подойдя ближе и разобравши, что мальчик – Аркашка, и заглянув туда, в глубину, беспризорник видит, что хотя в этом проходе светится фонарь, однако проход кончается парадной дверью, которая также глухо забита. Но возле этой двери справа еще одна – видимо, ею и пользуются. Около этой двери стоят четыре человека, за которыми явно следит Аркашка. Не спрашивая его пока ни о чем, беспризорник вглядывается в них и вслушивается.

Все они, видно, сердиты. Митя дует в ключ и выбивает из него карманную труху. Ведерников говорит ему довольно сдержанно, но нервно:

– Какой же ты слесарь, ты говнюк, говнюк ты!

– Жопа, – добавляет второй, а третий с челкой, прибавляет еще шипящим голосом (все говорят тихо):

– Задница.

Митя мычит как рыба и ковыряется в ключах. Опять все молчат.

Оглянувшись назад, Ведерников говорит:

– Пошли в подворотню, здесь видно.

Аркашка и беспризорник смываются за угол. Досадливо потоптавшись и поглядев на взрослых, которые опять собрались возле Мити, железный мальчик поворачивается:

– Слушай, – говорит он Аркашке, – беги домой.

– А что?

– Говорю, беги, там увидишь. Тебя маманя зовет.

II

И Аркашка опять поднимается на третий этаж, но не так, как обычно, а медленно, робко и неохотно. «Прежде всего, почему темно? Окна стоят черные. Кто дома? Может быть, нет никого?» Дверь открыта. Аркашке просто страшно, а главное, он сильно озабочен. Он нащупывает и включает свет в сенях.

В сенях в основном все как обычно. На вешалке, ярко выделяясь на светлом фоне зеленых обоев, висит чужая черная шуба. «Но почему же в комнате темно?» Дверь даже приоткрыта, и из щели несет каким-то тяжелым дыханием, так что весь воздух наполнен.

Вдруг в тишине слышен – даже собственно не слышен, а подбрасывает Аркашку от пола, – удар, как будто в землю вложено или, что ли, вбито сразу что-то очень тяжелое и очень глубоко. После удара треск и звон рюмок, стаканов, чашек в посудном шкафу, как будто кто-то двинул по ним электрическим утюгом или прокатил рубель, и вместе с этим какой-то не то стон, не то ек. «Да что же это, Господи Боже!» – думает Аркашка, понимая всем существом, что это не шутки, а что-то черт знает какое солидное. В отчаянии любопытства он приоткрывает дверь, чтобы рассмотреть, что там, но по-прежнему там темно. Тогда он тихим голосом зовет: «Маманя», – но никакого его голоса не слышно, так как в это время опять раздается такой же как прежде удар и сильное движение.

Тогда, ошалев от страха, Аркашка включает свет. То, что оказалось перед ним, почти не поддается описанию. Прежде всего он видит что-то большое и темное вверху и тут же две растопыренные бело-розовые свисающие ноги. Картина в деталях такова: Анна Михайловна, поднятая вверх, находится среди комнаты почти под потолком, можно сказать что на шкафу, нет, не на шкафу, а как будто сбоку. Ее капот закинут за спину, ноги же, совершенно заголенные и необычайно полные в ляжках, так же, как и поразительный розовый зад, – все это сверкает у самой люстры. На одной ноге еще остался один туфель на высоком каблуке, чулок свесился и почти прикрыл его. Другой чулок сорван и туфля потеряна.

Туловище Анны Михайловны прикрыто нависшей над нею и насевшей ей на спину и в то же время поддерживающей ее сверху и снизу фигурой, но тут Аркашка просто не может ни выговорить, ни понять. По сути дела, это и понятно – Аркашке только двенадцать лет, ему кажется, что господин Балабан черт его знает зачем залез на спинку дивана… «Но ведь это чепуха, вздор, – не так легко соображаются подобные вещи. – На самом деле этот штымп – это какая-то птица, а не человек. Это сова». Тем более что она по временам подрагивает и вскидывается крыльями, ударяя ими в потолок, причем от этих бессистемных ударов осыпается штукатурка и летят мелкие полосатые перышки.

Руками Анна Михайловна хватается за что попало сзади, то есть за этого, за него, боясь, видимо, упасть с непривычки. Но самое ужасное, что некоторые детали говорят о каком-то общем языке, о каком-то взаимопонимании, о каком-то… Покрасневшее лицо Анны Михайловны обращено вниз, и глаза, от натуги, что ли, выпучены с выражением изумления, страха и не поймешь даже чего еще. Она редко облизывает губы, а увидя внизу Аркашку, только еще больше поднимает брови и открывает рот, как будто чтобы что-то сказать, но тотчас закрывает его. Все это сопровождается по временам теми же подземными ударами, как будто кто-то что-то куда-то всаживает, при этом господин Балабан особенно крепко наседает на Анну Михайловну и бьет крыльями куда попало, рюмки звенят, и все шатается. «Господи Боже», – думает Аркашка, который стал что-то религиозен.

Композиция по Филонову. 1931. Б., графитный кар. 22x35

Но в этот момент, может быть от света, сова вдруг выпускает Анну Михайловну, которая от неожиданности охает и валится вниз. Она попадает на край стола коленом и тяжелой ляжкой, сильно кричит, стол от тяжести рушится, так как ножка свихнулась и все вместе грохает на пол, причем капот окончательно задирается, покрывая голову хозяйки и обнажая ее неповторимый зад, плотные бедра, увесистый живот и нежно-белую спину.

Сова тоже, довольно неуверенно на свету, слетает на пол с такой тучей перьев, как будто трусят перину. Вставши на ноги, господин Балабан в сильном раздражении идет на Аркашку который пятится и, вдруг испугавшись, что этот дядя может его пристукнуть, кидается в сени. Растерявшись от ужаса, очень боясь за свою шкуру, Аркашка кидается нечаянно в то место, куда привык прятаться обычно, то есть в уборную. Он запирается здесь на крючок и, весь дрожа, также совершенно инстинктивно, не снимая брюк, бросается на стульчак, где и сидит сжавшись.

Между тем господин Балабан, помогши Анне Михайловне подняться и на ходу потрепав ее по грудям и по животу, надевает в сенях свою шубу, спускается по крутой лестнице вниз и уходит очень довольный.

III. Еще лица

Вот бюро похоронных процессий в отдельном доме несколько в глубине, отступивши от красной линии, за забором, с большими часами на фасаде, напоминающими о вечности, а вот рядом булочная с рогом изобилия козы Амалфеи, намалеванным рыжей охрой, из которого сыпятся кренделя. Это Владимирская площадь, а если пройти немного подальше, завернув от площади на Загородный проспект, то на углу Щербакова переулка будет конская мясная. Кто же держит эту мясную и что за белый лаваш выставлен в витрине булочной?