На заре царства - Николай Сергиевский

С колокольни соборного монастырского храма неслись прозрачные звуки торжественного благовеста к утрене. Торжественно, мирно-отрадно было на душе Наташи и Дмитрия. И на всю жизнь сохранилось у них воспоминание этого светлого настроения…

Безумное бешенство охватило Равула Спиридоныча, когда вернулся он в сад, чтобы позвать Наташу к столу, и не нашел ее.

Потом, узнав из причитаний старухи, что Наташу похитили, злобный старик распалился небывалым гневом, заорал на весь двор, затопал ногами, побагровел до синевы и вдруг, взмахнув неестественно руками, повалился и захрипел. Его поразил удар.

На крик Ульянихи сбежалась дворня. Боярина замертво подняли и понесли в покои.

— Попа бы надоть, — послышалось из толпы слуг сдержанное замечание.

— Куда там, не поспеть! — заметил другой.

— Как жил, так и помер, — сказал третий.

И ни в ком из слуг не шевельнулось чувства сожаления к покончившему так неожиданно земные счеты хозяину.

В столовой палате стоял уставленный блюдами и напитками стол, приготовленный для пира с Наташей, быстро организованный по приказу Равулы Спиридоныча. Так закончился последний пир его, которому предстояло быть самым веселым в его грешной жизни.

Боярин Цыплятев свое навеки отпировал.

А Паук, выждав в соседней ропате часа два после похищения Наташи и хватив изрядную толику для храбрости, решил наведаться во двор Равулы Спиридоныча, чтобы узнать, что произошло после похищения. Мечтая о дукатах, которые ему предстояло на следующий день получить от Аленина, Паук подходил ко двору боярина с легкой душой. В голове его уже шевелилась ехидная мысль: не нажиться ли вторично с помощью Наташи — взявшись за крупное вознаграждение разыскать ее, в самом деле найти и водворить снова к Равуле Спиридонычу. Осуществить этот план было не так уж трудно: ненароком от того же Аленина удалось бы, пожалуй, узнать, куда он укрыл свою зазнобу. Паук решил подробно обмозговать это новое выгодное предприятие и теперь же, глядя по обстоятельствам, заговорить о нем с Равулой Спиридонычем. В отчаянии старик никаких денег не пожалеет посулить за розыски околдовавшей его девушки.

С этими радостными мыслями Паук вошел во двор боярина. Его поразила царившая там суета, причину которой он сразу узнал, и вместо того чтобы перекреститься, чертыхнулся.

Таково было последнее напутствие верного приспешника своему «благодетелю».

Глава XXIX

Предатель

Вскоре после прихода ополченцев поляки в начале апреля вывели свои войска из Москвы, чтобы дать союзникам сражение. Первая битва закончилась для поляков неудачно: они вернулись в город, не нанеся ополченцам существенного поражения, а те захватили в Белом городе Яузские, Покровские, Сретенские, Петровские и Тверские ворота. Затем в течение долгого времени крупных сражений не было, но и не проходило дня без мелких стычек и драк. В Белом городе находился соляной буян. Все постройки вокруг него выгорели, а склады с солью уцелели. Сюда ходили и русские, и поляки, и тут ежечасно происходили ожесточенные стычки. Полезет поляк в погреб, столкнется там с русским и начнут колошматить друг друга до смерти. Или засядет шайка поляков за остатки обгоревших построек, за одиноко торчавшие печи, дожидаясь прихода русских, дождутся их и начнут палить из пищалей, кидать друг в друга кирпичи и камни. С каждым днем прибавлялись груды убитых, тела их не хоронили, и зловоние стояло нестерпимым. В июне к Москве подошел с сильным войском двоедушный Ян Сапега. Продолжая лелеять мысль о царском венце, он распространил слух, что сочувствует ополченцам, готов помочь им завладеть Москвой, выгнать не по праву засевших там поляков. Не доверяя искренности этих обещаний, Ляпунов тем не менее предложил Сапеге щедрую плату за помощь, если бы тот согласился ее оказать. Но Сапеге были нужны не деньги, а царский венец. Не дождавшись и намека от Ляпунова на возможность осуществления этого заветного мечтания, Сапега послал к Гонсевскому сказать, что будет служить королю, и на деле подтвердил эту готовность: в двадцатых числах июня поляки под предводительством своего военачальника Струся сделали вылазку из Кремля. Ополченцы ударили их и стали теснить; тогда Сапега повернул в сторону поляков, отбил русских и помог им под прикрытием войска вернуться в Кремль. Видя, что расположение Сапеги действительно стало переходить на сторону поляков, Гонсевский предложил ему оказать такую помощь: отступить от Москвы, заняться грабежом съестных припасов в окрестностях, чтобы снабдить продовольствием нуждавшихся в нем поляков, а вместе с тем увлечь за собой часть русских и ослабить, таким образом, силы осаждавших. Сапега принял это предложение и ушел. За ним действительно была отряжена погоня, но главные ополченские силы, освободившись от опасного врага, воспользовались его уходом и снова ударили по Москве. Особенно силен был натиск на башню, стоявшую над Москвой-рекой. В ней, отстреливаясь, укрылись человек триста, в числе которых был и поручик Пеньонжек Много ополченцев полегло под польским огнем. А между тем башня была высока, неприступна, и выбить оттуда горсть дерзких смельчаков надежды не было. Однако неожиданно помог какой-то перебежчик, он сказал, что в нижнем ярусе башни находится огромный склад зелья, гранат, начиненных ядер и других снарядов и что есть широкое отверстие, через которое нетрудно пустить в башню огонь и взорвать ее Советом поспешили воспользоваться, удачно была пущена стрела, обернутая просмоленной и зажженной паклей, и на башне возник страшный пожар. Часть поляков, обезумев, стали прыгать с четвертого яруса башни в реку, но они попадали в руки осаждавших и тут же гибли; другие предпочитали сгореть живьем. Из уцелевших к тому времени, когда ополченцы завладели башней, остались только двое: поручик Пеньонжек и его товарищ. Полуобгорелые, покрытые ранами, ссадинами и кровоподтеками, они до последней возможности бились, как львы. Геройское поведение двух храбрецов привело ополченцев, несмотря на их жестокую ненависть к полякам, в изумление, невольно внушило чувство уважения к ним. Отчаянных поляков отвели к Ляпунову.

— Ну, паны, — сказал им Ляпунов, — видал я рыцарей на своем веку, сам не худо драться умею, такого же супротивства, ей-же-ей, видать не привелось. Ступайте, что ль, к нам, вместе драться будем.

Пеньонжек, истекая кровью, гордо глянул на Прокопия Петровича.

— Не для того дрались мы до смерти, пан воевода, чтобы изменой себя опоганить, — спокойно ответил он. — Смерть нам не страшна.

Ляпунов несколько мгновений молчал, любуясь молодыми героями.

— Иного ответа и не ждал я, пан, — сказал он наконец. — Пустите их, — приказал он державшим поляков ратникам. — Пусть живут в примере другим, да сами с них берите.

Сдержанно, с достоинством поклонившись, поляки удалились к Москве.

Осада башни хотя и стоила осаждавшим крупных потерь, но зато со взятием ее уже вся стена Белого города перешла к ополченцам, а поляки оказались оттесненными в Кремль и Китай-город. Осаждавшие тесным кольцом окружали их, лишая возможности общаться с внешним миром. Начавшийся голод у поляков грозил им страшными бедствиями. Хотя осада Москвы и затянулась, но успехи осаждавших были уже значительны. И только осложнившиеся между военачальниками ополченцев недоразумения погубили успешно начатое дело.

Военачальников было трое: Прокопий Петрович Ляпунов, князь Дмитрий Михайлович Трубецкой и атаман Иван Мартынович Заруцкий. Они, по общему молчаливому соглашению, составили временное правительство под Москвой: от их имени писались грамоты в города, к ним обращались с челобитными, они распоряжались набором ополчений, сбором денежных средств, награждали поместьями и забирали их. В осуществлении этого последнего права и был главный корень зла.

Первое место между этими тремя начальниками по родовитости, знатности происхождения, по старшинству принадлежало князю Трубецкому. Но человек он был недалекого ума и личного почина и власти не умел проявлять. Дела, таким образом, вершились почти исключительно Ляпуновым и Заруцким. Но они были настолько противоположны друг другу по характеру, нравственному складу и убеждениям, что осуществлять общую власть не могли. У них были разные цели и желания. Кроме того, Заруцкий завидовал Ляпунову. Рязанский воевода был сильнее казацкого атамана. Его, а не Заруцкого, не говоря уже о Трубецком, вся заемщина считала верховодчиком. Таковым по заслугам (он ведь был вдохновителем ополченского похода) признала его вся тогдашняя Русская земля. Цель у него была одна: очистить Москву от поляков, навести порядок и избрать законного царя. Заруцкий же был душой казачества, преследовавшего буйные, корыстные интересы и отнюдь не склонного к порядку спокойной жизни. Заруцкий тайно мечтал и добивался одного: рано или поздно посадить на московский престол сына Марины, мнимого «царевича Ивана». При несходстве целей того и другого военачальника не могло быть и единодушия между ними. Ляпунов призывал всех к порядку и, хорошо понимая, что общая разнузданность нравов много содействовала в последнее время гибели Московского государства, требовал строгой законности в поступках, подчиненности и послушания. Казаки же занимались грабежом, насилием, пьянством. Заруцкий, поддерживая расположение к себе, потакал им во всем, становился сам в обостренные отношения с Ляпуновым и настраивал против него казаков. А главное — пошли нелады с раздачей земель и поместий: Ляпунов жаловал поместьями по заслугам своих земских людей, дворян, детей боярских; Заруцкий незаслуженно награждал ими казаков. Нередко одно и то же поместье оказывалось пожалованным и Ляпуновым, и Заруцким двум лицам разных партий. Это вело к раздорам, к спорам, кончавшимся и убийствами. Приверженцы Ляпунова были врагами Заруцкого, и наоборот. Дисциплина падала, те, что посильнее, занимались оспариванием друг у друга лакомых кусков-подарков, а бедные испытывали острую нужду.