Тень среди лета - Дэниэл Абрахам

– Это дерьмо! – выкрикнул одноглазый и швырнул бумаги на пол. В запале он покраснел, а шрамы, исполосовавшие щеки, наоборот, вспыхнули белизной. Амат чувствовала, что остальные в комнате согласны, но не сводила глаз с негласного поверенного Ови Ниита. – Он никогда бы этого не сделал!

Парадная половина веселого дома была битком набита людьми, но пришли они сюда не веселиться. Днем район пустовал. К тому же стража по ее просьбе закрыла заведение. Они до сих пор стояли рядом – хмурые гиганты, облаченные во все цвета крупнейших домов утех как знак того, что не принадлежат ни одному из них, но лишь кварталу целиком. Ни дать ни взять защитники порока.

За спиной у Амат незримо стояли и выжидали Ториш Вайт и его люди. А перед ней, прислонившись к стенам или рассевшись по столам и стульям, столпились охранники, шулеры и проститутки притона Ови Ниита. Амат поправила себя и невольно улыбнулась: ее притона. Мертвец тут уже ни при чем.

– Выходит, сделал, – произнесла она. – Если он тебе не сказал, значит, не так уж доверяет. Можешь сжечь бумажки и съесть пепел. Все равно это ничего не изменит.

Одноглазый повернулся к начальнику стражи с жестом-проклятьем. Начальник – темноглазый человек с жидкой, заплетенной в косицу бородкой – ответной позы не принял.

– Бумаги – фальшивка, – процедил одноглазый. – И вы это знаете. Если б Ниит-тя и захотел продать дело, то уж никак не утхайемской подстилке вроде нее.

– Я говорил с огнедержцем, который был свидетелем сделки, – сказал старшина.

– И кто же он? – спросил сухощавый старик. Один из игроков.

– Марат Голу. Огнедержец ткацкого квартала.

По комнате пробежал шепоток. Амат напряглась: эту подробность лучше было бы не разглашать. Старик оказался хитер.

– Боги! – возопил одноглазый. – Он?! Да у нас иные девки стоят дороже!

Амат приняла позу, требующую объяснений. Ее руки были тверды, как камень, голос – вкрадчив.

– Уж не намекаете ли вы, что представитель утхайема замешан в мошенничестве?

– Еще как намекаю! – взревел одноглазый. Старик поджал губы, но промолчал. – Бхадат Колл сменил Черного Ратви, и, раз Ниит-тя теперь мертв, все должно перейти ему!

– Ниит-тя не мертв, – поправила Амат. Заведение и все, кто к нему относится, были куплены и оплачены. Можешь сам почитать договоры. Если умеешь.

– Засунь их себе в дырку! – проорал одноглазый, брызгая слюной. Казалось, еще чуть-чуть, и его злоба выплеснется наружу. Амат потерла большой палец об указательный. Часть ее разума была объята паникой – бессознательным, животным страхом. Но этот же разум сделал ее распорядительницей Гальтского Дома.

– Господа стражники, – произнесла она. – Я освобождаю этого человека от дальнейшей службы в занимаемой должности. Будьте добры, проводите его на улицу.

Вышло так, как она рассчитывала: одноглазый заорал что-то нечленораздельное, выхватил из рукава нож и бросился на нее. Амат стоило больших трудов не отпрянуть, пока стража насаживала его на клинки.

Вслед за тем наступила полнейшая тишина. Амат оглядела обитателей дома – ее дома, – стараясь определить, что они чувствуют, о чем думают. Многие мужчины были подавлены: их жизнь рушилась на глазах. Женщины и мальчики смотрели смущенно, недоверчиво, где-то даже с надеждой. Двое сподручных Ториша-тя подобрали умирающего и выволокли наружу. Стражники вытерли кинжалы, а начальник, задумчиво пощипывая бороду, повернулся к остальным.

– Поясняю раз и навсегда: стража квартала признает подлинность договора. Дом переходит в законное владение Амат Кяан. Все, кто с этим согласен – за дальнейшими указаниями к ней. Несогласные будут иметь дело с нами. Ради спокойствия квартала.

Старик поежился и нахмурил брови. Его руки дернулись, но так и не сложились в позу.

– Не будем глупить, – добавил начальник стражи, не сводя с него глаз. Напряжение постепенно угасло. Все понимали, что договор с душком, как залежалое мясо. Но это уже не имело значения. Раз стража за Амат, значит, она честно украла свой кусок.

– На сегодня заведение закрыто, – объявила Амат. – Отныне Ториш-тя и его люди заведуют охраной. Все, у кого есть оружие, сдадут его здесь и сейчас. За утайку последует наказание. Того, кто захочет пустить ножи в ход, ослепят и вышвырнут на улицу. Запомните: теперь вы моя собственность до тех пор, пока не отработаете кабалу или пока я не решу вас отпустить. Стража останется до окончания обыска. Ториш-тя!

Несколько человек из-за ее спины вышли вперед. Начальник стражи встал рядом с Амат. От его доспехов попахивало.

– Поздравляю: вы расшевелили гадючье гнездо, – произнес он, глядя, как ее головорезы разоружают Ниитовых. – Уверены, что вам это нужно?

– Теперь оно мое. К худу или добру.

– Стража вас прикроет, хотя без особой радости. Вы, конечно, все устроили за пределами квартала, но некоторые и этого не одобрят. Знайте: ваши беды еще не закончились.

– Перемены всегда даются с трудом, – отозвалась Амат и приняла позу согласия так небрежно, что превратила ее в прощальную. Стражник покачал головой и отошел.

Обыск продолжался – комната за комнатой – с ловкостью, говорившей о большом опыте Ториша и его людей. Амат не спеша обходила владения, осматривая изношенные матрацы, кладовые, где все лежало как попало. Дом содержался не лучше, чем счета. «Впрочем, это исправимо, – говорила она себе. – Все можно изменить, все можно поправить. Ничто не избежит перемен».

От нахлынувшей печали у нее защипало глаза. Амат смахнула слезы. Некогда плакать. Вечно некогда. Всю жизнь.

Обыск закончился, стража ушла, и Амат собрала всех своих гадюк в общей комнате на черной половине. Речь, которую она так долго готовила и тысячу раз повторяла, вдруг показалась ей вялой, слова – жалкими и неубедительными. Встав во главе длинного стола, она набрала воздуха в грудь и медленно выдохнула.

– Ну… – начала она.

В тишине вдруг раздался голосок:

– Бабушка! Это ты?

На нее смотрел мальчуган лет пяти-шести. Амат вспомнила: он спал на скамье, когда она как-то утром вылезла из своей адской каморки за тарелкой ячменной похлебки со свининой… и храпел.

– Да, – ответила она. – Я вернулась.

За следующие дни Хешаю не стало ни лучше, ни хуже. Клочковатая борода подрастала, вес сначала упал, потом снова набрался. Поэт начал бродить по дому, хотя и не выходил, если не считать вечерних прогулок к пруду, где он сидел, уставившись в черную толщу воды. Маати замечал, что Хешай на ночь ел меньше, чем поутру, переодевался, если давали одежду, мог помыться, если готовили ванну, или же обойтись так.

К счастью, хлопковая страда закончилась, и его услуги больше не требовались. Приходили лекари от хая, но Хешай отказывался их принимать. Слуги, которые пытались до него достучаться, скоро поняли, что все вопросы проще задавать Маати. Иногда он действовал, как посредник в переговорах, иногда принимал решения сам.