Американский психопат - Брет Эллис

Она переваривает услышанное и кивает:

— Наверное, в этом есть своя логика.

Еще одна долгая пауза, а потом я спрашиваю с опаской:

— А у тебя кто-нибудь есть?

Она улыбается, очень собой довольная, и признается, не поднимая глаз, но с неподражаемой определенностью:

— Ну, да, у меня есть бойфренд, и мы…

— Кто?

— Что? — она поднимает глаза.

— Кто он? Как его зовут?

— Роберт Холл, а что?

— Который из Salomon Brothers?

— Нет. Он шеф-повар.

— Из Salomon Brothers?

— Патрик, он шеф-повар. И совладелец ресторана.

— Какого ресторана?

— А это имеет значение?

— Нет, правда, какого? — говорю я и добавляю, себе под нос: — Я его вычеркну из своего справочника «Загат».

— Он называется «Дорсия», — говорит она, а потом: — Патрик, с тобой все в порядке?

Да, мозг у меня взрывается, а желудок как будто выворачивается наизнанку — спазматическая, кислотная, гастритная реакция; планеты и звезды, взвихренные галактики, состоящие целиком из крошечных белых поварских колпаков кружатся у меня перед глазами. Я выдавливаю очередной вопрос:

— Почему Роберт Холл? Почему именно он?

— Ну, я не знаю, — голос у Бетани слегка пьяный. — Наверное, все дело в том, что мне уже двадцать семь, и…

— Ну и что? Мне тоже уже двадцать семь, и половине Манхэттена — двадцать семь. И что с того? Это еще не причина, чтобы выходить замуж за Роберта Холла.

— Замуж? — она широко раскрывает глаза. — Разве я говорила, что собираюсь замуж?

— А разве нет?

— Нет, но кто знает, — она пожимает плечами. — Может быть, мы и поженимся.

— Уж-жасно.

— Как я начала говорить, Патрик, — она смотрит на меня игриво, и от этого меня подташнивает, — ты и сам, наверное, знаешь… время проходит. Биологические часы не остановишь, — говорит она, а я думаю: господи, неужели ей хватило всего двух стаканов шардоне, чтобы это признать? Господи, ну и слабачка. — А я хочу детей.

— От Роберта Холла? — говорю я скептически. — С тем же успехом можно завести детей от Капитана Лу Албано. Я тебя не понимаю, Бетани.

Она теребит в руках салфетку и опускает глаза. Потом обводит взглядом зал, где официанты уже накрывают столы для ужина. Она смотрит на них, и я тоже на них смотрю.

— Почему у меня ощущение, что ты злишься, Патрик? — тихо спрашивает она и отпивает еще вина.

— Может быть, потому что я злюсь, — цежу я сквозь зубы.

— Господи, Патрик, — она пытается заглянуть мне в глаза. Видно, что она искренне огорчена. — Мне казалось, что вы с Робертом были друзьями.

— Что? — говорю я. — Я не помню.

— Разве вы с Робертом не дружили?

Я молчу, сомневаюсь.

— А мы дружили?

— Да, Патрик, дружили.

— Роберт Холл. Роберт Холл. Роберт Холл, — бормочу я, пытаясь вспомнить. — Не тот, который студент-стипендиат? Президент старшего курса? — подумав еще секунду, я добавляю: — Такой, со слабовольным подбородком?

— Нет, Патрик, — говорит она. — Другой Роберт Холл.

— Я его путаю с другим Робертом Холлом?

— Да, Патрик, — сердито говорит она.

Я весь напрягаюсь внутри, закрываю глаза и вздыхаю.

— Роберт Холл. Это не тот, чьи родители владеют половиной Вашингтона? Не тот, кто был, — я тяжело сглатываю слюну, — капитаном университетской команды? Шесть футов ростом?

— Да, — говорит она. — Этот Роберт Холл.

— Но… — я умолкаю.

— Что — но? — похоже, она решила дождаться ответа.

— Но он же был педиком, — выпаливаю я на едином дыхании.

— Нет, Патрик, не был, — говорит она, явно обиженная.

— Я уверен, что был, — я киваю головой.

— И с чего бы ты так уверен? — спрашивает она без улыбки.

— Потому что он позволял парням… ну, не тем, с которыми я общался… как бы это сказать… он был не против, когда они вставляли ему всем скопом, и привязывали к кровати, и все дела. По крайней мере, мне так говорили, — честно признаюсь я, а потом со стыдом добавляю: — Знаешь, Бетани, однажды он мне предложил… э, минет. В библиотеке.

— О господи, — она морщится от омерзения. — Ну, где там чек?

— Его ведь, кажется, выгнали из университета за диплом по Бабару? Или что-то вроде того? — говорю я. — По слону Бабару? Господи, по французскому слонику?[36]]

— Ты о чем?

— Послушай, — говорю я, — он ходил в бизнес-школу в Келлоге, на северо-западе, правильно?

— Ходил, но бросил, — говорит она, не глядя на меня.

— Послушай, — я прикасаюсь к ее руке.

Она морщится и убирает руку.

Я пытаюсь улыбнуться.

— Роберт Холл вовсе не педик…

— Можешь не сомневаться, уж я-то знаю, — говорит она как-то слишком натянуто. Похоже, она не на шутку обижена, а мне непонятно, как можно так злиться из-за Роберта Холла? И вместо того, чтобы ответить: «Ну да, тупая ты сука», я примирительно говорю:

— Я и не сомневаюсь, что знаешь, — и потом добавляю: — Расскажи мне про него. Мне интересно, как у вас с ним. — А потом, улыбаясь, кипя от ярости, я извиняюсь: — Прости.

Не сразу, но она все же отходит и улыбается мне в ответ, и я снова прошу:

— Расскажи, — и добавляю тихонько себе под нос, улыбаясь Бетани: — Мне бы очень хотелось разрезать твою пизду.

Ее слегка развезло от вина, так что она смягчается и начинает рассказывать.

Пока она говорит, я размышляю о своем: вода и воздух, небо и время, мгновение, краткий миг в прошлом, когда мне хотелось показать ей всю красоту мира. У меня не хватает терпения для откровений, для того, чтобы начать все сначала, для событий, которые происходит за пределами моего непосредственного поля зрения. Одна молоденькая девочка, первокурсница, с которой я познакомился в баре в Кембридже, когда сам был студентом первого курса в Гарварде, как-то сказала мне, в ту же осень: «Жизнь полна бесконечных возможностей». Когда она выдала этот бесценный перл, почечный камень мудрости, мне с трудом удалось не подавиться солеными орешками; я спокойно запил их «Хейнекеном», улыбнулся и уставился в угол, где ребята играли в дартс. Наверное, нет нужды говорить, что она не дожила до второго курса. Той же зимой ее расчлененное тело нашли в реке Чарльз, отрезанная голова висела на дереве на берегу, привязанная к ветке за волосы, в трех милях от места, где обнаружили тело. В Гарварде моя ярость была не такой жгучей, какой стала теперь, и бесполезно надеяться, что мое раздражение пройдет. Никогда.

— О, Патрик, — говорит она. — А ты все такой же, ни капельки не изменился. Даже не знаю, хорошо это или плохо.

— По-моему, хорошо.

— Да? Правда? — она слегка хмурится. — Сейчас хорошо. А тогда?

— Ты меня знала только с одной стороны, — говорю я. — Как студента.

— А как любовника? — спрашивает она, и в ее голосе проскальзывает что-то человеческое.

Я холодно смотрю на нее, нисколько не растрогавшись. Где-то снаружи, на улице, играет музыка. Сальса. Официант, наконец-то, приносит счет.

— Я заплачу, — я вздыхаю.

— Нет, — говорит она и открывает сумочку, — это я тебя пригласила.

— Но у меня платиновая American Express, — говорю я.

Она улыбается:

— У меня тоже.

Я умолкаю и наблюдаю за тем, как она кладет свою карточку на поднос с чеком. Если я сейчас не разряжусь, меня скрутит в судорогах.

— Вау. Вот это я понимаю, эмансипация, — улыбаюсь я, совершенно не впечатленный.

Бетани ждет на улице, пока я блюю в туалете непереваренным кальмаром, который уже не такой ярко-красный, каким был у меня на тарелке. Я выхожу на улицу, надеваю темные очки Wayfarers. Я жую мятную жвачку Cert и тихонечко напеваю себе под нос. Я целую Бетани в щеку и говорю:

— Прости, что долго. Надо было позвонить моему адвокату.

— Да? — она изображает участие… тупая сука.

— Один мой друг, — я пожимаю плечами, — Бобби Чамберс, сейчас в тюрьме. Его друзья… ну, в основном, только я… ищут ему хорошего адвоката. — Я опять пожимаю плечами и резво меняю тему: — Послушай.

— Что? — она улыбается.

— Уже поздно, я не хочу возвращаться в офис, — говорю я, глядя на Rolex. Солнечный свет отражается от циферблата и бьет Бетани в глаза, на мгновение ослепляя ее. — Может, поедем ко мне?

— Что? — она смеется.

— Может, поедем ко мне? — повторяю я.

— Патрик, — она призывно смеется. — Ты серьезно?

— У меня там бутылка Pouilly-Fuisse, охлажденного, ну так как? — я поднимаю бровь.

— Слушай, такое могло бы сработать в Гарварде, но… — она снова смеется и продолжает: — теперь я старше и… — она вдруг умолкает.

— И… что? — спрашиваю я.

— Не надо мне было пить, — говорит она.

Мы идем по улице. Жара такая, что трудно дышать. Градусов сто, не меньше. Уже не день, но еще не ночь. Небо кажется желтым. На углу Дуан и Гринвич я подаю нищему доллар, исключительно ради того, чтобы произвести на нее впечатление.

— Давай поедем ко мне, — я чуть ли не хнычу. — Ну, давай.