Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

Кулондр не без удивления спросил:

— Означает ли это, господин министр, что ваши слова являются ответом на нашу ноту, причем ответом отрицательным?

— Да, господин посол, — сказал Риббентроп, — вы поняли меня правильно. Однако я повторяю, что немецкие войска будут действовать только в случае нападения на нас, а Франция при таком положении окажется агрессором.

Кулондр уловил в словах Риббентропа достаточно ясный намек на то, что немцы не намерены начинать войну на Западе и что Франция может не беспокоиться. Тем не менее перед уходом французский посол счел нужным сказать:

— Я вынужден повторить, что с семнадцати часов сегодняшнего дня Франция будет находиться в состоянии войны против Германии…

Этот день стал началом тех удививших весь мир отношений между двумя противостоящими армиями — одной немецкой и другой англо-французской, — которые после объявления войны должны были по всем привычным для людей законам сражаться, а они — малочисленная немецкая армия и значительно превосходившая ее армия англо-французская, — вместо того чтобы воевать, спокойно отсиживались в окопах, играли в карты и в футбол. На так называемой передовой линии не слышно было ни выстрелов, ни гула атак, ни скрежета танков. В полях и перелесках перекликались непуганые птицы. Солдаты в положенный час завтракали, обедали, ужинали, в свободное время — а его было более чем достаточно — занимались спортом, писали домой пространные письма, балагурили.

Не лишенные юмора остряки назвали эту непонятную войну «странной», «чудной», «сидячей» войной. Шли дни, недели… Гитлера нисколько не тревожил западный «фронт», и он безнаказанно разделывался с Польшей. Что касается польских генералов, то они еще до вторжения немцев сделали все для молниеносного разгрома своей страны: за несколько месяцев до нападения Германии наотрез отказались от помощи Советского Союза и слепо верили в то, что правители Англии и Франции поддержат их оружием и военными действиями. Объятые паникой, они теперь потеряли управление своими войсками, и едва ли не первым среди генералов дрогнул и стал метаться в тщетных поисках военных решений бездарный главнокомандующий, именуемый «генерал-инспектором», фактический глава государства маршал Рыдз-Смиглы.

Трагедия Польши приближалась к концу. Еще беззаветно сражались на отдельных участках оторванные от соседей полки и батальоны. Еще на реках Варте и Видавке сдерживала немцев армия «Лодзь», но уже час за часом рушился весь польский южный фронт, уже дезертировали, бросив на произвол судьбы свои войска, генералы Андерс, Дем-Бернацкий, Скворчинский; еще беспощадно громили гитлеровцев храбрые войска под командованием генерала Тадеуша Кутшебы, а из Варшавы уже без оглядки бежали к румынской границе офицеры генерального штаба и чиновники, уже вывозились золото и ценные бумаги, жглись архивы, эвакуировались семьи власть имущих. Под ударами гитлеровской моторизованной армады польское государство, доведенное фашиствующими пилсудчиками до полного краха, распадалось, как карточный домик.

Последним актом трагедии Польши стала героическая оборона Варшавы. Несмотря на подавляющее превосходство немецких войск, охваченная дымом и пламенем польская столица держалась двадцать суток. Двадцать восьмого сентября Варшава пала. Потянулись долгие годы массовых арестов, казней, годы бесправия и страдания.

Кавалерийский полк, в котором служил политрук эскадрона Федор Ставров, стоял этим летом в лагерях на берегу реки Птич, неподалеку от польской границы. Просторные палатки были размещены на опушке леса, дорожки между палатками расчищены, посыпаны чистым речным песком. Коновязи солдаты соорудили на широкой поляне, коней кормили обильно, ежедневно подкашивали им свежую траву, давали овес, купали. Кавалеристы любовались конями, командир полка был доволен. Все было бы хорошо, но и людей и лошадей донимали комары, они тучами клубились на заболоченных лесных озерах, приходилось часто, особенно вечерами, жечь костры, разгонять комаров дымом.

Вокруг костров собирались солдаты, и в такие вечера Федор любил посидеть с ними, поговорить обо всем, что их тревожило и волновало. Все они знали о том, что делается в Польше, совсем рядом, чувствовали, что назревают какие-то важные события. Как-то в один из таких темных, безветренных вечеров старшина Иван Семибратченко, веселый, острый на язык украинец с вислыми смоляными усами и хитрым прищуром глаз, сказал, посмеиваясь:

— Этот австрияк Гитлер хотя и младше меня по званию, а польским маршалам да генералам дает прикурить так, что они не знают, куда им бежать. А я вот сижу и думаю: что получится, если немцы дошагают до нашей границы? Чи не схочет Гитлер нашу силу попробовать?

— Вы же знаете, Семибратченко, что на днях мы подписали с Германией договор о ненападении, — сказал Федор.

— Так-то оно так, — уклончиво протянул старшина, — а только, товарищ политрук, Гитлер, как мне думается, действует на манер этого кровососа комара, который, к слову сказать, у вас на щеке сидит. Спробуйте подпишите с таким сволочным комаром договор. Будет он его сполнять?

Солдаты засмеялись. Молоденький, первого года службы писарь — ленинградец Володя Шуваев повернулся к Федору, спросил:

— Можно, товарищ политрук, задать вам один вопрос? Все мы знаем, что в Германии захватили власть фашисты и что они хотят заграбастать весь мир. Ведь Гитлер прямо заявил, что жизненное пространство для немцев он обеспечит в России. Почему ж мы так и не смогли договориться с Англией и Францией, а подписали договор с Гитлером? Правильно ли это?

— Да, Шуваев, правильно, — сказал Федор, — другого выхода у нас не было. Английские и французские представители во время переговоров хитрили с нами. А сами только о том и думали, как бы столкнуть нас с немцами. Так что, когда Германия предложила нам подписать договор о ненападении, почему, собственно, мы должны были отказываться? Не играть же на руку английским и французским правительствам, которые отказывались совместно выступить против Гитлера.

В этот вечер Федор Ставров долго сидел с солдатами у костра, рассказывал им о политике Советского правительства, слушал их скупые рассказы о домашних делах. Утром он узнал, что весь корпус снимается с места, должен немедленно двигаться на запад и сосредоточиться на линии местечко Узда, станция Негорелое. Когда были свернуты палатки, а все полковое имущество погружено на автомашины и телеги, в полку состоялся короткий митинг. Приехавший из штаба армии незнакомый Федору бригадный комиссар обратился к притихшим эскадронам. Его протяжный, торжественный голос далеко разносило лесное эхо.

— Товарищи конники! — сказал бригадный комиссар. — Нашим войскам выпала высокая честь выполнить великую, историческую миссию. Сегодня по приказу Советского правительства мы начинаем поход, чтобы освободить сотни тысяч наших единокровных братьев украинцев и белорусов, долгое время страдавших под игом польских панов, фабрикантов и генералов, которые беспощадно эксплуатировали трудящихся Западной Украины и Западной Белоруссии, а сейчас, не выдержав ударов немецкой армии, предали польский народ, бежали в Румынию, покинув страну на произвол судьбы. Каждый из нас, советских бойцов, должен твердо знать: мы переходим прежде несправедливо навязанную нам границу не как враги польского народа, не как завоеватели, а как освободители. Этим и только этим должно определяться и наше отношение к населению, будь то поляки, украинцы или белорусы…

Казачий кавалерийский корпус, куда входил полк, должен был перейти границу семнадцатого сентября, в пять часов утра, и двигаться в направлении Столбцы, Новогрудок, Волковыск, Гродно, Августов, Сувалки.

Вместе с командиром эскадрона, своим другом Измайловым, политрук Федор Ставров ехал впереди растянувшихся по дороге всадников. Солнце еще не взошло. За их спинами неярко алела утренняя заря. Молодая рыжая кобылица Ставрова горячилась, от ее шеи привычно пахло потом, позвякивали стремена. На невысоком холме возле полосатого пограничного столба с Государственным гербом СССР Федор увидел группу командиров с расшитыми позументом рукавами. Он узнал командира корпуса. Двое спешившихся кавалеристов, ловко орудуя саперными лопатами, выкапывали столб.