Динка прощается с детством (ил. Н. Воробьевой) - Осеева Валентина Александровна

– Идите, – пропуская вперед Леню и Динку, говорит Жук, плотно задвигая за собой в стене колодца старые доски.

Леня, нагнув голову, идет первый, Динка – за ним.

– Пришла, Горчица? – радостно встречает ее Пузырь и, оглянувшись, коротко бросает стоящим за его спиной товарищам: – Я говорил – она! Горчица! Собственной особой!

Перед глазами изумленной Динки возникает длинный, освещенный висячей лампой подвал, посредине его стоит стол, около стены две кровати, застеленные серыми одеялами. Вокруг стола табуреты, в углу железная печка.

– Ой, Лень! – в восторге шепчет Динка, оглядываясь по сторонам и прижимая к груди руки. – Да ведь это сказка!

– Да. Ловко сделано, черт возьми! – не менее озадаченный, говорит Леня.

Жук крепко задвигает за собой железную дверь, набрасывает тяжелый крюк и, обернувшись к своим гостям, смотрит на них с торжествующей улыбкой:

– Что? Не ожидали?

Рваное Ухо, Иоська и Пузырь с радостными и смущенными лицами стоят около стола и выжидающе смотрят на Динку.

– Здравствуйте! – говорит она взволнованно. – Вот вы где живете! А я боялась, думала, в колодце.

– В колодце? Ха-ха! А где ж там жить?

Но Динка не отвечает, она смотрит на Иоську. В первый раз она видит его так ясно при свете лампы и, пораженная сходством мальчика с портретом матери, вспоминает свою клятву. Да, это те же большие синие тревожные глаза… тонкие и нежные черты лица, темные брови и длинные ресницы. Иоська весь в мать, только смущенная, словно извиняющаяся улыбка – отцовская. Вспомнились слова Якова: «Иоська – наш принец…»

Прямая, статная фигурка девятилетнего ребенка, отросшие за лето светлые кудри, и прямо надо лбом бритый кусочек.

– Что это? – говорит Динка. – Кто это выстриг ему такую дорожку?

Динка несмело подходит к Иоське. Ей так хочется обнять его, сказать ему ласковые слова, которые неудержимо рвутся из ее сердца, но она видит устремленные на нее со всех сторон мальчишеские выжидающие глаза, она знает – здесь не привыкли к нежности, ее могут осмеять, особенно Жук… И, пользуясь выстриженной дорожкой над Иоськиным лбом, она гладит и перебирает его кудри, повторяя:

– Кто это так выстриг? Зачем это?

– Выстригли, и все! Ишь испугалась, чуть не плачет! – насмешливо бросает Жук, и все смеются.

Иоська прикрывает ладонью свою лысинку и оглядывается на старших товарищей.

– А это машинкой! Оброс он весь. Ну и решили мы остричь, а машинка-то щиплется, вот Иоська и не схотел! Ну, не схотел, ходи так, в городе к парикмахтеру сведем! – весело пояснил Ухо.

– Я не схотел, – смущенно повторяет за ним Иоська.

– Еще бы! Его против шерстки не погладишь! Одно слово, барчук! Такое и прозвище у него: Барчук либо Шмендрик! – добродушно усмехается Жук.

– На особом положении находится! – лукаво поблескивая глазами, говорит Ухо.

– Ну что ж, он здесь самый младший среди вас! – кивает головой Леня, тоже любуясь мальчиком.

– Он как тот комар, – вмешивается Пузырь. – И сила в нем комариная. Чуть что – устал; значит, бери на плечи и неси! Ну, да мне его тяжесть как спичек коробок! Как пойдем гулять, так обратно несу! – с удовольствием рассказывает он, и Динка вдруг замечает прозрачную бледность Иоськи, синие круги под глазами.

– Ему тут плохо, – говорит она, с беспокойством оглядывая подвал. – Здесь, верно, мало воздуха…

– Дрынки все это! – сердито сплюнул Жук, употребив неизвестное Динке слово. – Полон лес воздуха! Тут и сосна, и ель, и цветы разные. Какой еще воздух ему нужен? Дыши, пожалуйста, полным носом!

– Так это в лесу, а тут… – начала Динка, но Жук перебил ее:

– А тут вон целые веники из мяты вешаем да фортку на всю ночь открываем! Потушим свет и открываем! Как раз над Иоськиной кроватью. Только он, дурень, всякой лягушки боится!

Жук подошел к стене, заинтересованный Леня встал рядом с ним.

– А ну, Ухо, задуй лампу! – сказал Жук.

Ухо прикрутил фитиль и дунул в стекло. Лампа потухла, и в то же время небольшой железный квадрат над Иоськиной кроватью бесшумно съехал в сторону. Свет месяца упал на кусты с цветными сережками, и в открытую форточку потянуло свежим запахом леса.

– Она открывается? Как дверь, да? – с жадным интересом начала Динка, но Жук блеснул в темноте глазами.

– Тсс… Молчи!

И все мальчишки, стоявшие за Динкиной спиной, зашипели:

– Тсс…

А Иоська неожиданно пригнул к своему лицу Динкину голову и тихо зашептал ей в самое ухо:

– Когда открываем, то молчим: в овраге могут быть люди…

Когда форточку закрыли и снова зажгли лампу, Динка прыснула со смеха.

– Ой чудаки! – хохотала она. – Да ведь вас тут четверо, вы небось ночью такого храпака задаете, что весь овраг дрожит!

– Бывает! – зараженный смехом Динки, прыснул Пузырь.

Жук грозно нахмурился, он не любил «зряшного» смеха.

– Что «бывает»? Что ты брешешь, собака? Когда это бывало? Погавкай мне еще тут! – Он с силой дернул за плечо Пузыря, хищно скаля зубы.

Динка со страхом ожидала драки, но Пузырь только стряхнул со своего плеча руку Цыгана и, притихнув, отошел в сторону; мальчишки тоже стояли молча.

– У нас дежурный на это есть, – успокоившись, пояснил Жук. – Он и следит за тишиной, пока фортка открыта. А заснет на посту, так я ему скулу разобью. И это каждый с них знает! – строго закончил Жук.

– Ну ладно, ладно… – махнула на него рукой Динка, досадливо морщась. – Хватит тебе про скулу какую-то, нечего пугать народ! Давай лучше показывай, что еще тут есть интересного!.. У тебя дверь тоже боком едет? – живо спросила она, подбегая к закрытой двери.

Мальчишки снова фыркнули.

– Боком едет… Вот дура ты! – засмеялся и Жук.

Но Леня строго сказал:

– Кончай, Жук! Дураков тут нет, а уж если вашу Горчицу назвать дурой, так надо самому дураком быть! И больше чтоб этого не было, держи крепче свой язык. Понял?

– Ладно, – вдруг усмехнулся Жук, – я не со зла, привычка такая!

Леня подошел к двери, потрогал железный засов. Дверь тоже была из толстого железа, но узкая и вровень с его ростом.

– Она что же, на роликах двигается? – деловито спросил он, присаживаясь на корточки.

Жук присел рядом с ним и стал объяснять:

– Какие тут ролики! Просто внизу рельса, и смазка действует; мы смазываем, да она и разработалась теперь. А первый раз как приехали, так она проржавела за зиму, никак было не открыть, пока Иоська не нашел чайник с маслом: теперь он завсегда снаружи стоит. Вот как уедем на зиму, в потайное место спрячем, а чужому нипочем не открыть! – с удовольствием рассказывал Жук.

– Здорово сделано! Кто же это так ловко сработал? Ты, что ли? – с удивлением спросил Леня.

– Это так было, – живо сказал Иоська. – Еще раньше моего деда… А главная дверь не тут, только Цыган завалил ее кирпичами.

– Ну да! Его отец, может, и не знал об этой двери, она тут вроде запасной. А я по засову догадался. А вот это, верно, была дверь, тоже железная и пошире. Тут ведь корчму один хозяин держал, так, видно, бочки сюда вкатывали.

Рассказывая, Жук подводил к стене, выходящей в овраг, показывал какие-то железные крюки и, видя захваченные любопытством лица Динки и Лени, довольно усмехался.

– Тут ни один дьявол не найдет, а найдет, так не войдет! Старый Михаиле, Иоськин дед, все секреты знал. Он и спал тут, свое добро сторожил! – неожиданно проговорился он и, заметив встревоженные лица мальчишек, усмехнулся: – Я знаю, кому говорю! Не бойтесь, они нас не продадут!

– Это ясно, – спокойно сказал Леня. – Динку вы уже знаете, а за меня она ручается. Ты ручаешься за меня? – с улыбкой обернулся он к Динке.

Но она в смятенье стояла посреди комнаты, сжимая на груди руки.

– Почему же, почему же Яков не убежал, не спрятался здесь? – с волнением повторяла она, глядя на потолок.

– А оттуда нет хода, – ответил ей Жук.