Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…И Вера увидела огромную комнату, залу о два окна; длинные, красивые шторы тисненого бархата не пропускали дневного света, горели свечи, рояль темнел в углу неясным пятном, у окна стояла женщина в длинном платье, у нее были светлые волосы и овал лица такой знакомый, такой узнаваемый…
— Нет… — Вера сделала шаг назад. — Нет.
Между тем Надя уже шла навстречу:
— Вера, Верочка, милая… ты спасла меня тогда, храни тебя Бог…
— Мне нечего тебе сказать. — Вера поджала губы. — Полковник… Родственник. — Губы Веры исказила сумасшедшая улыбка. — Если экскурсия окончена и вы не обманываете — позвольте нам уйти.
— Но… это же ваша сестра! — с упреком произнес Дебольцов.
— Она не может быть моей сестрой, потому что она — ваша жена! Ты жена палача! Как ты смогла, как забыла о папе, обо всем… Ненавижу, ты мой враг, мы уходим! — И снова Панчин вмешался, остановил:
— Не торопись.
— Вера Дмитриевна… — Дебольцов пытался найти какие-то — единственно возможные слова — и не находил. — Вера Дмитриевна, я ведь ничего не прошу у вас, ничего… Льется кровь в борьбе за правое дело, вот и все. Но вы не понимаете, что находитесь в руках скользких мерзавцев, мне не удается убедить вас…
— Если вы еще раз оскорбите партию — я просто сдамся, понимаете? Для того только, чтобы и вам загнали иголки под ногти и вы поняли, кого представляете и защищаете!
— Наши методы безнравственны, вы хотите сказать? Да! А ваши? Лучше? Кто вверг Россию в братоубийство, Вера Дмитриевна? Не будем считаться… Судьба свела нас здесь, в море крови и ненависти, близких, любящих людей. Неужели мы не услышим глас неба?
Подошел к роялю, взял ноты с пюпитра, показал Вере и вдруг улыбнулся странной, нездешней улыбкой, как будто увидел недоступное, не позволенное человеку…
— Эти стихи дал мне Государь, когда он… Когда он… Был мертв…
Вера посмотрела на Панчина:
— Сумасшедший дом…
Панчин молчал. Между тем Надя подошла к Дебольцову и встала у рояля, Дебольцов же развернул ноты, опустил руки на клавиши, и узнаваемые звуки — Вера могла бы поклясться — поплыли по комнате. Эта мелодия — во вступлении, во всяком случае, напоминала раннего Бетховена…
Пошли нам, Господи, терпенье… —пел Дебольцов, —
В годину буйных, мрачных дней…Надя вступила:
Сносить народное гоненье И пытки наших палачей…На рояле стояла фотография, та самая, о которой рассказывал Дебольцов еще на улице. Печальная мелодия и страшные слова завораживали, фотография казалась все ближе и ближе и вдруг превратилась в окошко, за которым сидело на скамейке счастливое семейство: Надя улыбалась и Вера тоже, а Дмитрий Петрович — тот просто весело смеялся. «Мама была еще жива? — пыталась вспомнить Вера. — Нет… Умерла… Но тогда почему мы смеемся?» Вспомнила: незадолго до войны отец выиграл какое-то общегражданское дело и получил большой гонорар, собирались ехать в Крым, в Ливадию, — мама так любила тамошние места, в молодости они с отцом ездили туда каждый год… И было так радостно, так весело, казалось, все в жизни прежнее, славное вернулось на круги своя, и лица озаряли улыбки…
* * *Дебольцов отдал Панчину свою шинель и напечатал документ, удостоверяющий, что отныне Панчин — подполковник и состоит в должности помощника военного министра. Вера была указана как жена Владимира Васильевича. Выбраться же из города было очень сложно, усиленные заставы охраняли каждый выезд…
Тем не менее, когда подъехали к одной из таких, сработал более чем достоверный облик Панчина и совсем мирный — его «супруги»: Вера была в платье и пальто Нади, в шляпке с вуалеткой и даже при коротких волосах смотрелась милой офицерской женушкой. Куда они ехали? Куда угодно. Лишь бы подальше. Страх пережитого мешал думать, принять единственно возможное решение — ну, например, взять Панчина с собой, к красным. Впрочем, сразу же вспомнила Сивачука. Нет. Невозможно.
Поутру — ехали всю ночь — оказались в деревеньке, видимо, когда-то не бедной: кирпичные строения, добротно построенная церковь. Впереди, у дороги, увидели лазарет, фуры и нещадно дымящего папироской доктора в грязном, со следами крови, халате в пол. Панчин крикнул казачкам, те взяли лошадей, успел сказать Вере: «Будь начеку». Вера улыбнулась: «Хорошее слово, Володя». Не понял — о чем это она, — но все было просто: у Веры было развито ассоциативное мышление и слух был такой же, «начеку» для нее — то была просто милейшая аббревиатура: Чека, ЧК, то есть…
Привычным твердым шагом — еще с кадетского научили ходить, разворачивая ступни почти под прямым углом, Панчин подошел к врачу, представился и откозырял в сторону Веры: «Это моя дама, супруга, жена, — улыбнулся. — Знаете, всю ночь мчали сквозь не то наших, не то ихних, устали чертовски, вы не приютите нас? К тому же голодны». Доктор тщательно затоптал окурок, покачал головой: «Рад бы, но — не могу, ранеными все забито до отказа, кухня не работает, кормим всухомятку. Тут станция — верст двадцать, там даже буфет». Распрощались, Панчин направился к лошадям, в это время вышли сестры, милые девушки, курносые, с веснушками, картинка прямо, одна стала развешивать стираные бинты, вторая подошла к доктору с папироской: «Устали?» — «Естественно». — «Мы не отличаем рук от ног… И когда смена будет?» Еще одна появилась и сразу — от порога — зашлепала по лужам: «Девочки… Краснюков ведут».
Панчин в это время уже принял лошадей от казаков и разобрал вожжи. «Едем?» — спросил, Вера покачала головой,
