Том 1. Стихотворения - Сергей Есенин

Однако вскоре в критике возобладали другие интонации. Слова о «новой большой струе», о «мастерстве и искренности» сменились разнообразными обличениями. «Жуткими, кошмарными, пьяными, кабацкими стихами» назвал «Да! Теперь решено. Без возврата…» тот же А.К.Воронский и, вопреки собственному прежнему предостережению, начал вести разговор об «окончательном разложении»: «…потребность чудес, преображений, несбывшихся надежд подменяется пьяным угаром, а склонность к протесту, к борьбе вырождается в пьяные скандалы. В стихах Есенина о кабацкой Москве размагниченность, духовная прострация, глубокая антиобщественность, бытовая и личная расшибленность, распад личности выступают совершенно отчетливо» (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 284–285). Особенно усилились такие упреки после выхода в свет сборника. Г.Лелевич назвал его «жутким», а стихи исполненными «ужаса, отчаяния и безнадежности» (журн. «Молодая гвардия», М., 1924, № 7/8, июль-август, с. 268). В другой статье он еще усугубил отрицательные оценки: «…в стихах Есенина начинает звучать мрачное отчаяние. Потеряв твердую старую деревенскую опору, он бросился в омут столичного разгула. Он пишет зловещие пьяные стихи» (журн. «Октябрь», М., 1924, № 3, сентябрь-октябрь, с. 182). Вторил ему другой рецензент: «Слово этого художника, прежде такое крепкое и убедительное, побледнело», книга — «нерадостная», в ней — «тяжелые и неприятные строки» или строки «жуткие своей усталостью» (журн. «Сибирские огни», Новониколаевск, 1924, № 4, сентябрь-октябрь, с. 191). Даже на страницах расположенного к Есенину Бак. раб. утверждалось, что в этих стихах «с бодлеровской силой» дана «картина разложения и обвинения революции в обмане». «Почему же Есенин, хоть и временно, окунулся в эту кабацкую Москву? — спрашивает рецензент. — Потому, что старая Москва умерла у него в душе, а к новой, трудовой и героической, он еще не пристал» (А.Селиханович. «Сергей Есенин» — Бак. раб., 1924, 25 сентября, № 217). Деградацию художественного мастерства усмотрел в «Москве кабацкой» И.А.Груздев: «Вялый стих, словесное безвкусие и беспомощность тематическая вызывают опасения самые серьезные». «Если с „хулиганством“ роковым образом связана поэтическая энергия Есенина, то прощание с ним действительно трагично. Последнее же стихотворение книги — „Не жалею, не зову, не плачу,//Все пройдет, как с белых яблонь дым“ — должно лишний раз напомнить, какого чудесного лирика мы в нем теряем» (журн. «Русский современник», Л.—М., 1924, № 3, с. 255). Эти суждения поддержали критики пролеткультовской ориентации, например В.П.Друзин. Ссылаясь на И.А.Груздева, он писал: «Выступил наружу исконный грех его — невыработанность стиха» («Красная газета», веч. вып., Л., 1925, 15 мая, № 116).

Некоторые критики стремились свести эти стихи прежде всего к литературной традиции, увидеть в них следование поэтическим канонам. Чаще других звучало имя А.А.Блока. В.П.Друзин, например, писал в той же статье, что «Москва кабацкая» — «книга и по мироощущению и по формальным приемам родственная третьему тому Блока». Но возникали не только имена А.А.Блока и Ш.Бодлера. «При всем различии социальных причин и условий, — писал в рецензии на М. каб. И.А.Оксенов, — Есенин, если искать в истории литературы аналогий, — современный Языков, и это сравнение было бы оправдано вполне, если б блоковская меланхолия не окрашивала так часто есенинских стихов» (журн. «Звезда», Л., 1924, № 4, с. 333). Сходную точку зрения отстаивал Ю.Н.Тынянов (см. журн. «Русский современник», Л.—М., 1924, № 4, с. 212–213).

Лишь отдельные критики пытались противостоять таким оценкам. Отвечая на подобные нападки, анонимный критик писал: «…его простые, незатейливые по ритму и форме, но такие задушевные, полные щемящей грусти, наполняющие самые банальные слова новой свежестью и заразительностью „городские“ стихи укрепляют за С.Есениным право на звание одного из лучших лириков нашей эпохи. Очень грустно, быть может, что один из лучших поэтов наших обрел себя в гнилой атмосфере богемы, что с неподдельной силой лира его зазвучала на упадочных тонах, но тем не менее это так» (журн. «Бюллетени литературы и жизни», М., 1924, № 4, с. 228).

Должно было пройти время, чтобы критики, да и то немногие, сумели разглядеть подлинный характер стихов этого цикла. Одним из них был А.З.Лежнев, писавший: «„Москва кабацкая“ пользуется репутацией „страшной“, „жуткой“ книги. Здесь есть несомненное преувеличенье. <…> В этих „кабацких“ стихах, в сущности, очень мало кабацкого. В этом смысле репутация есенинского сборника не заслужена. За „страшным“ названием «Москва кабацкая» скрываются многие лирические стихотворения, грустные и жалобные». Критик приводил «Грубым дается радость…» и продолжал: «В них совершенно отсутствует поэтизация разгула или то порочное очарование, которое присуще, например, стихам Бодлера. Поэтому нельзя говорить об их опасности. Есенин кается еще прежде, чем согрешил. Даже немногие действительно „кабацкие“ стихи, имеющиеся в сборнике, переполнены возгласами отвращения и самоосуждения» и привел в доказательство «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» и «Да! Теперь решено. Без возврата…» (ПиР, 1925, № 1, январь-февраль, с. 129). Так же оценивал эти стихи И.Н.Розанов: «Кабацкая атмосфера изображается поэтом с такой душевной болью, что, конечно, никого из читателей поэта не может соблазнить на подражание. В этом отношении все эти стихи совершенно безвредны, чтобы не сказать больше» (журн. «Народный учитель», М., 1925, № 2, февраль, с. 113). Близок к этим суждениям И.М.Машбиц-Веров: «Самое кабацтво Есенина какого-то лирического, нежного характера. Оно не похоже на западное декадентство, где „зло“ расцветает в „цветы“ (Бодлер), где преступление и разврат представляются „сверхчеловеческим“ геройством (Пшибышевский). Даже в самых „кабацких“ стихах Есенина, там, где он рисует себя „пропащим“, которому „не уйти назад“ и т. п. — даже там Есенин оС.А. Тся нежным лириком и постоянно вспоминает „низкий дом“, „старого пса“, „май мой синий, июнь голубой“. Такие стихи вряд ли опасны в смысле вредного эмоционального заражения. Они слишком безрадостны и вовсе не представляют разврат — заманчивым» (журн. «Октябрь», М., 1925, № 2, февраль, с. 142).

По мере развития творчества поэта в критике углублялось понимание как естественности и закономерности этого цикла стихов, так и художественных достижений поэта в нем. Так, по мнению Е.Ф.Бобинской, в «Москве кабацкой» «поэт опуС.А. Тся на самое дно сомнения и отчаяния, одновременно достигая высочайших вершин лирики» (журн. «Товарищ Терентий», Свердловск, 1925, № 4/5, 22 февраля, с. 10). Даже А.К.Воронский, немало резких слов сказавший об этом цикле, начал замечать и другое: «Его кабацкие и полукабацкие стихи — упадочны. Прежняя литературная богема наложила на него, по-видимому, невытравимый отпечаток. Но даже в этих стихах есть такая эмоциональная насыщенность и напряженность, такая здоровая и жадная жажда жизни, такая прочная языческая тяга к земле, к полям, ко ржи, к березе, к черемухе, о каких эмигрантским мастерам слова даже и мечтать не приходится» (Прож., 1925, № 17, 15 сентября, с. 23). Бросая ретроспективный взгляд на творчество поэта и высоко оценивая преодоление им формалистических имажинистских влияний, А.И.Ромм констатировал: «Он вернулся к своей и больше ничьей лирической теме, выдержал свой собственный голос. Маленькая книжка «Москва кабацкая» однородна с начала до конца и продолжает, углубляя и развивая, настоящую есенинскую линию, линию самого чистого элегического лиризма в современной русской поэзии. Кончились все посторонние шквалы, ничто уже не подхватывает и не несет поэта, кроме собственного вдохновения» (альм. «Чет и нечет», М., 1925, с. 36).

Конечно, наряду с этим нередко появлялись негативные оценки стихов цикла, а в этом свете — и значительной части всего творчества Есенина. Показательно суждение З.Н.Гиппиус: «…стихи Есенина — как его жизнь: крутятся, катятся, через себя перескакивают. Две-три простые, живые строки — а рядом последние мерзости, выжигающее душу сквернословие и богохульство, бабье, кликушечье, бесполезное. В красном тумане особого, русского, пьянства он пишет, он орет, он женится на «знаменитой» иностранке, старой Дункан, буйствует в Париже, буйствует в Америке. Везде тот же туман и такое же буйство, с обязательным боем — кто под руку попадет. В Москве — не лучше: бой на улице, бой дома» (газ. «Последние новости», Париж, 1926, 28 января, № 1772). Продолжались и стереотипные нападки на стихи цикла, как якобы поэтизирующие хулиганство. Новый резкий взрыв «обличительной» критики, связанной с этим циклом, произошел уже после смерти поэта.

«Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» (с. 169). — Ст. ск.; М. каб.; Ст24.

В наб. экз. — машинописный список С.А. Торской правкой, на нем неустановленной рукой сделана помета: «Изъято», той же рукой зачеркнута шестая строфа. Помета «изъято» поставлена сверху листа и относится, вероятно, ко всему стихотворению. Строфа вычеркнута явно по цензурным соображениям. Учитывая это, текст печатается по наб. экз. с восстановлением шестой строфы.