Все ради любви - Петерсон Элис

– О, дедуля, – вскрикиваю я, увидев его на полу у камина. Уорд помогает мне поднять его. Дед не понимает, что с ним, и только бормочет:

– Сколько времени? Уже ужин? – Он смотрит на Уорда. – Кто вы?

– Дедушка, это я, Дженьюэри, – говорю я, и мы с Уордом помогаем ему усесться в кресло. Я опускаюсь на колени рядом.

– Я звонила, но ты не отвечал. Что случилось?

Его водянистые глаза смотрят в мои.

– Милая, – дедушка постепенно приходит в себя и сжимает крепче мою ладонь. – Должно быть, я упал в обморок.

Он смотрит на Уорда, до сих пор не понимая, что в его доме делает этот посторонний мужчина.

– Это Уорд, – говорю я. – Мы были рядом, смотрели дом. И вот решили зайти.

Уорд приближается к нам.

– Здравствуйте, – говорит он с теплотой. – Надеюсь, вы не ушиблись?

Дедушка машет рукой.

– Со мной все в порядке, все хорошо. Я тут собирался сесть кроссворд разгадывать, но… Не помню.

Он почесал в затылке, окончательно обескураженный.

– Не важно, главное, что все в порядке. Я приготовлю что-нибудь на обед и согрею чаю, – отвечаю я, заметив, как дедушка медленно оглядывает Уорда – высокого, темноволосого, в костюме.

– Не вставай, дедуль, – говорю я, но дед протестует: он во что бы то ни стало решил помочь мне поставить чайник. Доставая печенье с патокой, он спросил:

– Что такой красавец делает в недвижимости?

Дедушка опирается на меня.

– Я думал, он голливудский актер.

Выпив чаю с поджаренными бутербродами с сыром, дедуля убеждает нас с Уордом, что чувствует себя значительно лучше. Уорд спрашивает, хватит ли у него сил пойти на прогулку в сад и спуститься к пляжу. Уорд смотрит из окна гостиной на темно-серое море.

– Дженьюэри говорила, какой отсюда потрясающий вид, и теперь я ей верю.

– Только вот досада, – озорно поблескивает глазами дед, – дом-то мой не продается.

Он надевает пальто, берет трость и ведет Уорда из кухни на задний двор. Медленно и осторожно мы спускаемся по лесенке и проходим в калитку. Уорд замечает буквы «P» и «T», вырезанные на воротах. Рядом какие-то цифры.

– Это наши имена – Патрисия и Тимоти, – поясняет дедушка.

Мы подходим к бабулиному саду и теплице.

– Дженьюэри подтвердит – в садоводстве я полный ноль, – вздыхает Уорд и к слову рассказывает, как я смогла заполучить дом только благодаря тому, что проявила познания в змееголовах и «пчелиных» орхидеях.

– А я из цветов знаю только ромашки и розы, – продолжает Уорд, и дед смеется.

Зимой сад предстает перед посетителями не в лучшем своем виде. Поэтому я воображаю его себе весной: тут и там всходы, ровные ряды посадки разделены на сегменты, посередине возвышается артишок, вздымающийся над всходами, словно серебристо-зеленый фонтан. Я рассказываю Уорду, как бабуля начала прививать мне любовь к садоводству – мне было тогда десять лет.

– К одиннадцати годам я уже была профессионалом.

Я вспоминаю себя в ярком розово-желтом пальто и темно-синих резиновых сапогах. В руках у меня ручка от тележки с морковью, картофелем и салатом-латуком. Я рассказываю Уорду, как мне нравилось работать в теплице, через огромные окна в нее проникал яркий солнечный свет. Я все еще слышу, как жужжат там шмели и порхают бабочки.

– Бабушкин парник – это оазис с любовью обработанной свежей земли и хорошего настроения. Тут стояло кресло, – показываю я. – Она часто сидела здесь с кроссвордом или дремала.

Передо мной бабуля в своих старых прорезиненных брюках, волосы прикрыты платком. Она выкапывает овощи.

– Если человек получает достаточно тепла и света, он расцветает, как эта рассада, – говорила бабуля. Она с нежностью гладила проросшую редиску и салат-латук, все время приговаривая: «В этом году хороший урожай» или «Какой прекрасный горошек, Дженьюэри, только взгляни!» Я помню, как она переживала за посаженные мною базилик и мяту, как осенью сажала тюльпаны, а весной наблюдала, как появляются всходы.

Мы с дедулей устраиваем Уорду экскурсию по саду.

– Мне нужно взять дров из сарая, – говорит дед. Уорд предлагает свою помощь. К балкам сарая прикреплены самодельные качели красного цвета.

– Айла в детстве очень любила эти качели, – вспоминаю я.

В нашем саду много укромных уголков.

– Тут, наверное, очень здорово играть в прятки, – улыбается Уорд, когда мы пересекаем газон, где мы обычно играли с моими школьными приятелями в крикет.

Мы выходим за ворота и идем к пляжу. Дедушка рассказывает Уорду о нашем доме. Особняк был построен в 1972 году, и раньше здесь не было никакой дороги к берегу моря, лишь крошечная тропинка, поросшая травой.

По пути к пляжу я показываю Уорду на парковку вдалеке.

– Бабуля назначала нас с Лукасом ответственными: мы должны были убедиться, что все оплатили парковку.

– И что, все оплачивали? – весело спрашивает Уорд.

– Если не оплачивали, то имели дело с Лукасом. Который гонялся за ними по стоянке и вопил «А ну, плати!»

Дедушка смеется. И добавляет, что Лукас не изменился.

Когда мы возвращаемся с прогулки, я показываю Уорду оставшуюся часть дома, и мне неловко снова оставаться с ним наедине.

– Здесь нужно кое-что подлатать, – говорю я, когда мы входим в детскую, где мы с Лукасом обычно проводили время перед телевизором. В одном углу – стеклянные двери, ведущие в сад. Рядом стоит кукольный домик, который бабушка когда-то подарила Айле. Я подхожу к книжной полке и беру «Ребекку» Дафны дю Морье, сдув с нее пыль.

– Помню, как дедушка рассказывал мне про Дафну дю Морье, когда мы только сюда переехали. Мы часто сидели у камина, и дедуля читал мне ее книги. И все побережье наполнено духом Дафны.

На втором этаже я проношусь мимо двери своей комнаты, не желая, чтобы Уорд вошел, но он проходит вперед меня.

– Тут так мило, – говорит он, глядя в окно на море. Я, помедлив немного, подхожу к нему.

– Меня зачаровывало море: оно всегда было таким разным. Даже зимой, когда волны становились совсем серыми, море имело надо мной странную власть.

Уорд поднимает за серебряную рамку фотографию моей матери, стоящую на старом туалетном столике. Здесь она так похожа на бабулю. На ее длинных каштановых волосах небрежно повязана косынка. Она держит на руках меня в пеленке – из пеленки выглядывает моя мордочка.

– Это ты? – спрашивает Уорд. Я киваю. На снимке я положила голову маме на плечо и прижалась к ней. Мамины глаза закрыты; я тоже почти сплю. Я бы хотела помнить этот момент, но я чувствую его – вдыхаю аромат ее ванильных духов, слышу стук ее сердца. Всхлипнув, я снова киваю.

– Это моя мама.

Уорд смотрит на меня.

– Она была красивой, – говорит он. – Этим ты в нее.

На этот раз я не отворачиваюсь.

– Правда, Дженьюэри. Ты очень красивая.

– Ну что там с двигателем? – спрашиваю я Уорда. Он в который раз поворачивает ключ в замке, но вместо шума мотора слышен лишь болезненный скрежет.

– В последнее время мой автомобиль стал очень строптивым.

– А раньше ты мне об этом сказать не мог?!

Дедушка стоит на крыльце и ждет. Уорд снова пытается завести двигатель, но снова ничего.

– Похоже, аккумулятор сдох.

– Не понимаю! – Я в раздражении. – Все же было нормально!

– Бесполезно, Дженьюэри.

Я опускаю стекло.

– Дедушка, не стой на морозе, простудишься, – говорю я, уверенная, что мы вот-вот наконец уедем.

И тут я понимаю, что Уорд вышел из машины и что-то ковыряет под капотом. Совершенно ясно, что он абсолютно не понимает, что́ в машине может быть не так.

– Тут нигде нет рядом автосервиса? – спрашивает Уорд, помахав мне перепачканной маслом рукой.

Пятница, вечер. У нас с Уордом нет другого выбора, кроме как заночевать в Бич-Хаузе. Нужно менять аккумулятор, и, конечно, все получилось именно так, что уехать отсюда мы сможем не раньше полудня. Мы уже созвонились с Лондоном. К счастью, Айла как раз у Дэна.