Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений - Глеб Глинка

Хотя и завещано апостолом Павлом не заниматься «баснями и родословиями бесконечными» (1 Тим. 1:4), без родословий не обойтись, когда речь идет о представителях столь почтенных фамилий. Исторически, между тем, фамилия старинная, но не очень: справочники говорят об этом роде как о нетитулованном, дворянском. Род Глинок был внесен в шестую часть дворянской родословной книги Смоленской губернии. О родоначальнике рода Глинок в «Русской родословной книге» кн. А. Б. Лобанова-Ростовского написано:

«Виктор-Владислав Глинка, выезжий из короны польской, за службу «на оборону городов Северских» пожалован 17 сентября 1641, от короля Владислава IV, привилегиею на разные вотчины в Смоленском воеводстве <…> С переходом Смоленска под русскую державу, при царе Алексее Михайловиче, принял православие, наречен Яковом Яковлевичем и утвержден в правах вотчинных». Короче говоря, исторически фамилия Глинка — польская, родовое гнездо фамилии — тот самый город Смоленск, по поводу оставления которого перед нашествием Наполеона писал свои знаменитые стихи Федор Глинка и в котором мог бы родиться Глеб Александрович Глинка, если бы его отца вместо Смоленска не выслали в Симбирск.

Род хоть и нетитулованный, а дворянский, да еще с польскими корнями. Для жизни в СССР 20-х годов — вариант не из лучших. Правда, что для русского, что для советского человека все Глинки уже полтораста лет как начинаются с композитора М. И. Глинки, который, кстати, тоже родился невдалеке от Смоленска. А ведь еще в 1981 году «Советский энциклопедический словарь» категорически утверждал, что М. И. Глинка — «родоначальник рус. классич. музыки», что его «оп. «Иван Сусанин» (1836) и «Руслан и Людмила» (1842) положили начало двум направлениям рус. оперы — нар. муз. драме и опере-сказке, опере-былине». Пожалуй, тут уже и роли не играло, что никакой оперы «Иван Сусанин» М. И. Глинка не писал (он был автором музыки к опере «Жизнь за царя», всё прочее верно). Свяжешься с одним Глинкой — неровен час, пришьют тебе неуважение к памяти другого, а тот — «родоначальник» и ему правительство памятники ставит. Кстати, вот так же старались не трогать и Голенищевых, памятуя, что среди них бывали национальные герои Кутузовы, да и Муравьевых, помня, что среди них бывали декабристы Муравьевы-Апостолы. Страшней было бы связаться разве что с Толстыми: то ли «зеркало русской революции» обидишь, то ли «красного графа» рассердишь.

Во многом это, конечно, домыслы, однако же и результат кое-какой статистики. Логики в советской жизни не было и быть не могло: почему число репрессированных Волконских так невелико, а число пострадавших по милости той же власти Трубецких так ужасно — этого не надо пытаться понять. Ничто бесчеловечное не было чуждо бесчеловечной власти, что ж пытаться искать в бесчеловечном человеческую логику?

Между тем в 1917 году юному Глебу Глинке было четырнадцать лет. Кто в таком возрасте задумывается, что впереди, возможно, еще семьдесят пять лет жизни, близкое знакомство с великими людьми (от Максима Горького до Романа Якобсона), война, плен, переселение за океан? Разве что две сотни стихотворений (почти столько читатель может найти на страницах этого собрания сочинений Глеба Глинки) мерещатся в собственном будущем начавшему сочинять подростку, которого, как и всё его поколение, жизнь заставила наскоро стать старше своих лет.

Однако ему повезло. В 1921 году в Москве был открыт Литературно-художественный институт, задачей которого, как сообщает статья в довоенной Литературной энциклопедии, было «давать соответственную подготовку писателям: поэтам, беллетристам, драматургам, критикам и переводчикам». Соответственную — какую? Та же энциклопедия разъясняет: «Как особый тип высшего учебного заведения ВЛХИ всецело обязан своим возникновением новому революционному сознанию, окончательно порвавшему с традиционными взглядами на природу поэтического творчества». Что вся эта абракадабра означает — не знал, пожалуй, и основатель института Валерий Брюсов, в честь которого в 1924 году институт переименовали. В 1934 году, заполняя анкету для вступления в члены Союза Советских Писателей, Глинка указал, что окончил «Московский Институт живого слова». Впрочем, годом позже, после смерти Брюсова, институт был переведен в Ленинград и вскоре закрыт, так что Глебу Глинке повезло дважды: он не только поступил в Брюсовский институт — он его под самый занавес в 1925 году успел закончить. Как раз к этому времени относятся его первые поэтические публикации: в течение 3 — 4 лет в СССР еще могла идти речь о том, чтобы «просто печататься».

В литературе всё еще могли существовать какие-никакие, но отдельные, не выстроенные в единую шеренгу Союза Советских Социалистических Писателей объединения. Одним из них стал организованный в начале 1924 года «Перевал». Подробней, чем в публикуемой здесь (впервые — полностью) книге Глеба Глинки «На Перевале», об этом объединении не рассказано нигде, так что не буду повторяться. Обращу лишь внимание читателей, что в числе первых участников «Перевала» был Родион Акульшин (1896—1988), как и Глинка, попавший во время войны сперва в ополчение, потом в окружение, в плен, в эмиграцию, ставший в Соединенных Штатах Родионом Березовым; если до войны он ездил по СССР в составе концертных бригад и пел частушки, то в США стал глубоко верующим человеком (баптистом), — можно бы многое о нем еще рассказать, да не о том сейчас речь.

В «Перевал» в разное время входили люди с большими именами — правда, имена эти пришли к ним позже, ко многим уже посмертно. Это были М. Пришвин, Э. Багрицкий, Д. Кедрин, Д. Бродский, И. Катаев, А. Платонов — и еще с полсотни менее известных. В 1927 году, когда объединение уже окончательно сложилось, вступил в него и Глеб Глинка. Но тогда же начался и конец: создатель «Перевала», критик А. К. Воронский, был за «троцкизм» исключен из партии и отставлен от руководства журналом «Красная новь». До 1930 года объединение кое-как дожило, до 1932 года — разве что дотлело. Убит «Перевал» созданием в 1932 году Союза Советский писателей. Стал членом этой организации и Глеб Глинка. Это давало определенное положение в советском обществе — за Союзом писателей была все-таки сила в лице торжественно возвратившегося на родину Максима Горького, в круг которого старший Глинка, Глинка-Волжский, входил еще в начале века. И отец, и сын вели себя тихо и осторожно. Глеб Александрович с 1934 года работал старшим консультантом при издательстве «Советский писатель», преподавал в Литературном институте историю литературы и теорию стиха; по не до конца подтвержденным сведениям, читал он лекции и на историко-филологическом факультете МГУ. Перед войной готовил к печати большой трактат по теории стиха, но судьба рукописи на сегодняшний день неизвестна.

Занимался Глинка не только этим. В автобиографии, написанной при вступлении в Союз Писателей, он описывает свою «общественную деятельность»: «За время длительных командировок на Полярный Урал, к истокам Северной Сосьвы и в Нарымский Край участвовал в ряде кампаний по культурно-массовой работе с туземцами — клубная работа, ликвидация неграмотности среди вогулов, остяков и проч.». От себя добавлю: какое пленительное слово — «туземцы». Напиши его кандидат в писатели в такой анкете несколькими десятилетиями позже, он мигом перестал бы быть этим самым кандидатом. Время меняет значение слов, пусть люди и остаются прежними.

В 1920-е годы Глинка печатался — писал «про природу», писал стихи для детей, даже издал отдельной книжкой адресованный детям цикл стихотворений «Времена года» (1929) — общим объемом… в 52 строки. Но настоящей поэтической книги член разгромленного «Перевала» ни до, ни после «Времен года» в СССР выпустить не мог. Стихи пока появлялись в печати — «На реке», «Овес», «Поэт», «Снег первый нежный…» в сборнике «Перевальцы» (1930) и еще кое-что, однако поэтический путь советского поэта Глеба Глинки был уже окончен. Проза еще находила путь к читателю, пусть были это в основном книги очерков, частично сочиненных в соавторстве, – переиздавать их в наше время нет необходимости. Но книги все-таки выходили — «Изразцовая печка» (1929), «Эшелон опаздывает» (1932), «Истоки мужества» (1935), «Павлов на Оке» (1936).

О его жизни во второй половине тридцатых годов мы знаем совсем мало. Однако недавно И. Винокурова опубликовала в журнале «Вопросы литературы» (2003, № 1) статью «На Новинском бульваре», посвященную в основном Николаю Глазкову — и неожиданно оказавшемуся его литературным наставником Глебу Александровичу Глинке. «Начиная с лета 39-го года и вплоть до самого начала войны, имя Глинки постоянно упоминается в глазковских дневниках, — пишет автор. – Имя Глинки всплывает в мемуарах глазковского товарища Евгения Веденского, который рассказывает, как они с Глазковым познакомились с этим человеком. Это произошло в литературной консультации при издательстве «Советский писатель», куда приятели однажды забрели. <…> «Там было несколько консультантов, — пишет мемуарист, — но особенный интерес вызвал у нас с Глазковым Глеб Александрович Глинка. Произведения он разбирал вдумчиво, неторопливо. Некоторым авторам давал разнос, и такой, что те больше у него не появлялись… Мы бывали много раз у Глеба Александровича, — продолжает Веденский. — <…> Это был приземистый человек лет пятидесяти с небольшим. Занимал он небольшую комнату в коммунальной квартире на Новинском бульваре. Стихи он знал великолепно и так же их читал. Особенно хорошо Пушкина и Блока. Читал он и свои стихи…»».