Наблюдатель - Франческа Рис

Она опустила руки, молча посмотрела на меня и покачала головой; потом подошла к окну, собрала осколки и положила один из них на кровать – ту часть, куда крепится наклейка со списком композиций. На пластинку Донована это походило не особенно – главным образом потому, что все названия были на греческом.

* * *

Я еще долго не мог признаться самому себе – или хотя бы понять, что ревность моя и досада вызваны не столько ее сближением с Димитрисом, сколько тем, что из всех людей вокруг втянутой в это оказалась именно она.

– Ты хоть понимаешь, какой опасности нас подвергаешь?

Она опустила глаза. С улицы раздавался характерный грохот поднимаемых решеток витрин: город готовился к вечерней смене.

– Всех нас – себя, меня, всех троих, – я прижал пальцы к вискам. – Поверить не могу, что он тебя об этом попросил.

– Он и не просил. Я сама предложила, – сдавлено произнесла она.

– Ты предложила? Шутишь?

– Это ничто, Майкл. Ничто по сравнению с тем, что делают они. Я просто забираю пластинки – уже в «чужих» конвертах – у одного парня в Кесариани и отношу их Димитрису.

– Астрид, вовсе это не ничто… Ты перевозишь пластинки, запрещенные военным режимом. Во-ен-ным ре-жи-мом, – повторил я по слогам, как будто разговаривал с иностранкой или умственно отсталой. – Это тебе не конфетки таскать из магазина на углу! Ты хоть знаешь, что тут делают с теми, кто выступает против режима?

– Да не поймают они нас, Майкл! – простонала она.

– Ты сама-то себя слышишь? Город просто напичкан агентами тайной полиции, а ты разгуливаешь с запрещенными пластинками от ребят, которым – хрен его знает! – может, в этот самый момент вырывают ногти в подвалах на улице Бубулинас! Господи, как можно быть такой наивной!

Однако еще не успев договорить, я вдруг понял, что тревожит меня вовсе не гипотетическое наказание Астрид, а мысль о наследии, которое она может по себе оставить. Словно вспышки, мелькали перед моим мысленным взором кадры ее будущей легенды. Она уже была частью чего-то – штрихом на полотне истории, ярко-голубой веной, пульсирующей на бледном, тонком запястье, прожилкой на колонне из сверкающего мрамора. Я уже слышал, как вполголоса восхищенно перешептываются гости на камерных вечеринках нашего будущего: «Когда она жила в Греции… участвовала в Сопротивлении!» Я уже видел сноски в учебниках по истории, восторженные пассажи газетных статей, отклики читателей – мол, на ее месте я поступил бы так же!

– Я пойду позвоню от миссис Петракис, – тихо сказала она.

– Вот только ее в это не впутывай! Телефоны прослушивают – не знала? – пафосно возразил я.

Вместо ответа она лишь бросила на меня уничтожающий взгляд – я даже не знал, что она умеет так смотреть.

* * *

Мы шли через Монастираки на встречу с этими «пиратами Эдельвейса»[189] местного разлива, и я ощущал небывалый прилив мизантропии.

– Ты занимаешься этим из-за какой-то странной формы меломании?

– Не знаю, что это значит, – сухо ответила она, обращаясь к своим сандалиям.

– Это значит «любовь к музыке». И между прочим, на языке этой страны, к которой ты внезапно воспылала столь горячим чувством!

Она вздрогнула.

– Или тебе просто нравится Димитрис? Надо признать, он ничего – для грека особенно.

– Майкл, можно мы не будем говорить об этом на улице?

– Ого! – хмыкнул я. – Вот так здорово. Ты внезапно испугалась рисков?

– Я не знаю, зачем это сделала, – доволен? – прошипела она. – Просто мне показалось, так будет правильно.

А ведь это так на нее похоже, подумал я, – руководствоваться одним только импульсом, полагаясь на чутье!

– Тебе-то самому не противно от всего этого, Майкл? – все так же шепотом спросила она. – Не противно, что мы живем как ни в чем не бывало, а вокруг происходит такое? Ты ведь и сам это видишь, это не просто в новостях показывают.

Пожалуй, мне и в самом деле было противно – но чувство это было мимолетным. Было противно от того, как меня «не замечала» военная полиция (внушаемые деревенские мальчишки, вырванные из невежества и нищеты, чтобы с помощью жестокости превратиться в зверей). И когда один из приятелей Димитриса на прошлой неделе вернулся после двухмесячного заключения, я почувствовал себя еще хуже. Его взяли, когда он передавал ценные сведения участникам Сопротивления по радиостанции, управляемой немецкой Deutsche Welle. Страшнее рассказов о побоях, паразитах и прочих прелестях заключения меня поразили его слова о том, как его же собственное оружие было использовано полицейскими против него. Они пытали его звуком: электрическим звонком, мотоциклетным мотором, гигантскими гонгами и популярными песенками, которые проигрывались по кругу. Он признался, что уши у него до сих пор горят и в них звучат эти дурацкие тексты. Другие заключенные рассказывали, что музыку частенько включают, чтобы заглушить крики; но для него эти припевы были куда хуже. Выйдя на волю, он купил пятнадцать экземпляров одной и той же пластинки и методично сломал их об колено. Тюрьма, где его держали, находилась неподалеку от Пирея и от порта, откуда мы на пароме плавали на острова. Удивительно, как легко мне удавалось игнорировать эти вещи.

Друзья Астрид – все они были студентами университета – собрались за столиком на тротуаре у ничем не примечательной таверны.

– Прости, что подвела с пластинкой, – шепнула Астрид Димитрису, когда тот встал, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Тут уж ничего не попишешь, – ответил он – и меня возмутило это смиренное принятие ситуации. «Вообще-то можно было все сделать по-другому», – едва не ответил я, но, конечно, промолчал: не хотел показаться им малодушным. А может быть, даже хотел почувствовать себя соучастником – в некоем абстрактном смысле.

Мы уселись, и я смотрел, как Астрид ведет себя совершенно в своем духе – как будто не было этих последних пары часов. Они болтали о разной чепухе, и я еще больше разозлился на них – ведь теперь я знал, чем они на самом деле занимаются, и не чувствовал в себе ни малейшего желания к ним присоединяться. Я равнодушно потягивал свой ципуро[190] и курил одну сигарету за другой, и вскоре в моей голове вполне предсказуемо зародился некий подростковый план.

Напротив меня, в клубах лилового дыма, сидела Юлия. За ее спиной изящной портретной рамой вились по стене плети жасмина. Димитрис пустился читать лекцию о каком-то малоизвестном струнном инструменте из дельты Нила. Я поймал ее взгляд и ухмыльнулся.

К чему ходить вокруг да около? Очередная грязная история – вялая попытка поднять самооценку. Непроизвольно. Тайно – правда, только с ее стороны. К тому времени я уже даже не утруждал себя конспирацией.

* * *

Спустя примерно неделю рано утром мы шли по улицам, еще сверкающим от росы (хотя, возможно, во мне говорит романтик, и на самом деле это было всего лишь моющее средство от уборочных машин). Мы направлялись в Пирей, откуда собирались на пароме добраться до Эгины, – как вдруг Астрид замерла и так резко втянула воздух, будто обожгла нёбо.

– О боже! – прошептала она и, побледнев, схватила меня за руку.

Бурая стена здания, перед которым мы остановились (обветшалая, с потрескавшейся, осыпающейся штукатуркой), была обклеена плакатами, которые, должно быть, появились здесь перед самым рассветом. Щекастая физиономия Ричарда Никсона в безошибочно узнаваемой греческой военной фуражке, низко надвинутой на знаменитые залысины, со стетоскопом поверх галстука. Маленькие ручки сжимают скальпель, а позади – ряды безликих тел, покрытых синяками и раздувшихся, как гниющие фрукты. В верхней части коллажа – витиеватые греческие буквы (кроваво-красного цвета). Стоявшую рядом со мной Астрид, казалось, переполняют одновременно дурнота и восторг. Лихорадочно оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что никто нас не видит, она потянула меня за собой на другую сторону улицы. Мы молча дошли до станции.

– Что это было? – спросил я ее наконец, стараясь унять дрожь в голосе.

Она встала на цыпочки, чтобы меня поцеловать, и, коснувшись губами мочки моего уха, прошептала его имя.

34

Лия

Море в семь вечера было прохладным и безмятежным, словно ковер, расшитый золотыми нитями закатного солнца. Медленно качалась я на его волнах, перебиравших пряди моих волос и ласкавших тело, и слушала, закрыв глаза, их шепот. Я думала обо всем, что сказал мне Майкл – и о чем предпочел умолчать. Потом дошла до небольшой смотровой площадки, где меня впервые поцеловал Жером (почти месяц назад – а казалось, целую вечность), и легла на выжженную землю. Выцветшая на солнце трава жесткой щетиной впилась мне в спину. В ушах до сих пор звучала песня с кассеты Майкла – Χίλια μύρια κύματα. Голова все еще гудела.

Слушать, как он