Остановиться, оглянуться… - Леонид Жуховицкий

— Ну, дай тебе бог, — сказал я.

— Устала я, как черт знает кто, — с зевком сказала она, после чего взобралась на кровать, легла на спину и стала болтать ногой.

— Небось есть хочешь? — спросил я.

— А ты что, богатый?

— Посмотри в холодильнике.

— А сам будешь?

Танька Мухина была девка компанейская.

Я ответил, что не хочу, поел в редакции перед уходом.

Она забралась в холодильник и вытащила все, что смогла найти. Впрочем, нашла она немного: три бутерброда, купленные неделю назад в редакционном буфете и хранившиеся про черный день.

— Шикарно угощаешь, — сказала Танька.

Она содрала с бутерброда засохший сыр, потом слизала масло. Но это лишь пробудило в ней аппетит, и она, ворча и чертыхаясь, сгрызла заледеневшие в холодильнике ломти хлеба.

Потом сбросила туфли, уже капитально взобралась на кровать, уселась, согнув ноги в коленях, и стала, ухмыляясь, ждать, что я ей скажу, чтобы, наверное, сказать в ответ какую–нибудь гадость.

Но я молчал, а она терпением не отличалась и в конце концов проговорила с любопытством:

— Ну чего там у тебя?

Я посмотрел на нее:

— Ты обещаешь сделать то, о чем я попрошу?

Она блеснула маленькими ровными зубами:

— Мало ли о чем ты попросишь!

Я невесело усмехнулся:

— Не о том, о чем ты думаешь.

Тогда она сбросила ноги на пол и тревожно спросила:

— Гошка, у тебя что–нибудь случилось?

Ее тощие плечи напряглись, и все извилины в мозгу, наверное, напряглись тоже.

Впрочем, иного я и не ожидал. Что–что, а товарищ она хороший. Может, с возрастом это и пройдет — у многих к тридцати начисто выветривается студенческий культ товарищества. А может, и останется. Дай–то бог…

Я сказал:

— Ты должна мне помочь. Вот так надо! Поможешь?

— Гошка, ты с ума сошел… Конечно!.. Нашел, о чем спрашивать!

Она смотрела на меня, энергично сведя брови, и во взгляде ее было столько же тревоги, сколько делового нетерпения. Что ж, за тревогу ей спасибо. А деловое нетерпение — оно еще здорово понадобится и ей, и мне…

Я спросил:.

— Помнишь фельетон про Хворостуна?

— Про этих медиков, что ли? Помню.

Про этих медиков, сказала она. Что ж — так оно точней. Я злился на Хворостуна, а писал про препарат Егорова— Хворостуна. И теперь, спустя четыре месяца, никому нет дела, сколько фельетонного яда перепало Хворостуну, а сколько Егорову. «Эти медики» — и точка…

— Ну так вот, — сказал я, — один из этих медиков элементарный подонок, а второй — ученый. Препарат помогает — понимаешь? Уже двоих вылечили. Не от лейкоза, а от болезни Ковача — но она тоже считалась неизлечимой.

Танька смотрела на меня — ждала чего–то. Но что еще было говорить?

Я сказал:

— Вот так.

Она проговорила почти утвердительно, с досадой и болью:

— А ты тот фельетон не визировал?

— Визировал.

Она возмущенно вскинулась:

— Тогда при чем ты? Кто визировал, пусть и отвечает!

Я объяснил, что не в этом дело.

— Да, — вздохнула она, — жалко. Конечно, лучше бы пробить препарат… А ты не пробовал…

Она последовательно перебрала все варианты, которые уже пробовал я сам или Женька. Постепенно добралась и до Федотыча, и я рассказал, какой у нас с ним вышел разговор.

В конце концов она уставилась на меня:

— Ну а тогда что делать?

Я сказал:

— Есть только один выход. Ты напишешь про меня фельетон, а Федотыч напечатает.

Она досадливо спросила:

— Это ты остришь?

Я ответил:

— А у тебя есть лучшее предложение?

Она не сразу сказала:

— Ты что, серьезно?

— Стал бы я тебя иначе звать.

— Прежде всего, Федотыч никогда это не напечатает.

— Он дал честное слово…

Танька свела и без того узкие плечи:

— Гошка, но это же нелепо!

Я спокойно возразил:

— Это — единственный выход.

Она сказала:

— Гошка, пойми, не могу я про тебя писать. У меня просто рука не поднимется…

Я отмахнулся:

— А, ерунда! Было бы можно, я бы сам написал. Ты чувствуешь, какой материал? Это тебе не двадцать строк в отделе писем…

Я стал перечислять ей факт за фактом, и они сами собой складывались в парадоксальные пары, и сами собой вспыхивали мысли, неожиданные, веселые и злые.

— Да нет, Гошка, не смогу, — слабо отпиралась она. — Гошка, я не буду…

Но я уже понял, что сможет, отлично сможет. Уже понял, что будет. Слишком уж заблестели у нее глаза. Слишком уж она газетчик. Газетчик до самых кончиков своих изгрызенных ногтей. Она уже вошла в материал, и оторваться от него ей будет не легче, чем алкоголику от поллитровки…

— Это необходимо, — сказал я. — Никуда не денешься.

Она еще попыталась изобразить возмущение:

— И ты меня за этим позвал?

— А ты предполагала другое?

Это сорвалось у меня с языка автоматически, и я тут же понял, какую гадость сказал. Мы оба знали цену современной циничной трепотне — но сейчас–то разговор шел серьезный!

— Ну что ж, — сказала она, и глаза ее сузились: — Чего не сделаешь для хорошего человека! Когда вышел твой фельетон?

— Я снял копию, зачем тебе рыться в подшивках.

Она сказала подчеркнуто лицемерно:

— Для тебя я даже на это готова.

Пожалуй, впервые я видел ее по–настоящему злой. Но в этом был и свой плюс: лишняя злость фельетонисту никогда не помешает…

Я попросил:

— Постарайся побыстрей, а?

Она ответила сугубо деловым тоном:

— Позвони мне послезавтра на работу.

Я хотел проводить Таньку до метро, но она зло бросила:

— Ладно, обойдемся… Будь здоров, король!

Она махнула мне тощей лапой и быстро потопала вниз по лестнице. На площадке споткнулась о чей–то половик и яростно пробормотала популярную, сугубо мужскую фразу, которую я предпочел не расслышать…

Назавтра после обеда она мне позвонила и мрачно буркнула в трубку:

— Привет… Как там называется эта контора?

— Какая контора?

— Институт. Я сказал.

— А как пишется «сужение» — с твердым знаком или без?

Я ответил, что без.

Она задала еще три или четыре вопроса, в том числе один совершенно неожиданный, из чего я заключил, что Танька Мухина, бывшая практикантка, мыслит оригинально и вообще довольно прочно встала на собственные задние лапы.

Я сказал с некоторым уважением:

— Старуха, если я могу чем–нибудь помочь…

Она огрызнулась:

— Нужен ты мне больно.

Видимо, творческий процесс был в самом разгаре.

После работы мне делать было нечего, и я пошел шататься по Москве, заходя в магазины и столовые. Есть я не хотел и покупать ничего не собирался: просто сказалась в данном случае ненужная командировочная привычка начинать знакомство с городом с его чрева.

Потом мне надоело идти пешком, я вскочил в первый попавшийся трамвай и проехал две остановки. Возле какого–то скверика я слез, сел на скамейку, закурил и стал почему–то вспоминать, какие в Москве вокзалы.

Я вспомнил их все, все девять штук, и оказалось, что с каждого я хоть раз, да уезжал. И из каждого аэропорта хоть раз, да улетал. Впрочем, это было элементарно, я бы удивился, если б оказалось иначе.

Тогда я стал перебирать в уме все наши самолеты, и опять получилось, что я на каждом хоть раз, да летал. Не летал только на «Антее», но он еще не пошел в серию…

Я посидел еще немного и взялся за марки машин. Это было потруднее, но в конце концов я все–таки припомнил их все, от «Запорожца» до сорокатонного «МАЗа». Здесь тоже был полный комплект: каждая легковушка, каждый грузовик, или фургончик, или самосвал хоть раз, да бывал мне попутным.

Я перешел на иномарки, и тут моя коллекция оказалась совсем бедной. Два «опеля», «шкода», «татра», «фиат-600», «бьюик», «шевроле», «мерседес–бенц», еще какая–то довоенная колымага, марку которой я так и не разобрал, — вот, пожалуй, и все. Но это меня не огорчило — об иномарках пусть думает Д. Петров…

Прошаркал мимо старик — сгорбленный, с палочкой, в том возрасте, до которого я не хотел бы дожить. Хотя там видно будет. Канторовичу из «Известий» уже под восемьдесят. Правда, последние годы он не ездит, только правит письма читателей. Но править письма так, как он, — тоже работа для газетчика…

Старик шел медленно, ноги его дрожали, дрожала палка в руке. У перекрестной аллейки он остановился, чтобы пропустить двух оболтусов студенческого вида, которые бежали через сквер, футболя перед собой пустую консервную банку…

Я вдруг испугался: а если у Таньки Мухиной ничего не получится? Молодые таланты — народ зыбкий. Все больше стилисты, путаются в словах, как дети в спадающих штанишках.

Черт возьми, а вдруг правда не получится? Я успокоил себя: подумаешь, проблема — в крайнем случае, выправлю. Мало ли сырья приходится доводить до кондиции! Правда, в данном случае молодое дарование будет вопить, как поросенок в свой самый трагический миг…