Прекрасная толстушка. Книга 1 - Юрий Перов

— По-другому там нельзя.

— Почему? — не поняла я.

— Там они грязные, я грязный, и под ногами грязь… Повсюду грязь. И потом, так не видишь, кто перед тобой…

Я не совсем поняла, что он имеет в виду.

Ушел Алексей вечером.

Когда он полностью оделся, то стая так похож на доцента МГУ, что я, не выдержав, прыснула. Ему только очков не хватало. Я предложила ему бабушкины, золотые, для маскировки, но он отказался, потому что плохо в них видел.

Мы ни слова не сказали о продолжении. Но под конец я не удержалась и спросила:

— Мне тебя ждать?

— Надо мной «вышка» висит за того мента…

— А если ты его не убил? Если ты выйдешь оттуда по-настоящему?

— Тогда не так скоро я оттуда выйду…

— Ну и что? — спросила я.

— Вору жена не полагается, — отрезал Алексей.

Он подошел к двери и остановился.

— Шмотье мое разрежь на куски и разнеси по разным помойкам подальше от своего дома. В бушлате за подкладкой два пресса денег. Один тебе, другой передай матери. Сообрази сама как. Наболтай что-нибудь об освободившемся дружке… Скажи, что не пишет, потому что писать не любит. Скажи, что посылок не надо… Но не сейчас. Ее наверняка уже менты пасут… В общем, не знаю, что ты ей будешь говорить… Скажи, чтобы зла не держала, а я, если выплыву, — ее не забуду, а если нет, тогда и суда нет…

Он улыбнулся с прищуром, по-лагерному.

— Посмотри на всякий случай на лестнице, с понтом, будто почту проверяешь.

Я вышла на лестничную клетку и долго гремела висячим замочком на почтовом ящике, словно никак не могла его открыть. На лестнице не было ни души. Достав из ящика «Вечерку», я зашла в квартиру и сказала, что вроде никого нет. Он достал из нагрудного кармана пистолет, щелкнул там какой-то кнопочкой и переложил его в боковой карман.

— Если что, то перевязывался и зашиваяся сам, а тебя все время держал под пистолетом. С понтом, мол, ты не по своей воле. День пройдет, от одежды избавишься — ничего не бойся. Деньги чистые, из общака. На них ни крови, ни списанных номеров нет.

— Да, я забыла тебе сказать, когда рана заживет, ниточки разрежь и резко за узелок вытащи.

— Лагерный лепила вытащит, — безразлично сказал он и добавил: — Не было ничего у нас и не будет. Вору любовь не полагается.

И вышел.

На очень долго…

Так и получилось, что моим шестым был мой самый первый.

Чтобы решить, мог ли он прислать эти розы с письмом, нужно знать о том, каким он стал через много лет. Но об этом позже, в свое время…

СЕДЬМОЙ (1953–1954 гг.)

Да, уж седьмой…

После всего что со мной произошло в этом проклятом 1953 году, я решила запереть свое сердце на три амбарных замка и заняться собой: начать плавать, делать гимнастику, похудеть, сменить гардероб, переклеить обои в бабушкиной комнате и сделать из нее швейную мастерскую, поступить в институт иностранных языков, чтобы иметь разговорную практику, получить диплом о высшем образовании, изучить французскую литературу на французском же языке и когда-нибудь попробовать себя в качестве литературного переводчика.

Татьяна одобрила все мои планы и начинания, пообещала поддержать во всем и даже попросила у меня один из трех замков, чтобы запереть и свое сердце, слегка поцарапанное не совсем идеальным романом.

Надо сказать, что Татьяна с октябрятского возраста была страшная идеалистка и резко отрицала все, что не совпадало с ее октябрятскими идеалами. А идеалами ее были Д'Артаньян, Владлен Давыдов в фильме «Встреча на Эльбе» и наш учитель французского Дмитрий Владимирович Мерджанов.

Ее китобой этим высоким требованиям не отвечал, особенно после всего случившегося со мной…

— Но ведь твой-то тебе ничего плохого не сделал, — пыталась я ее урезонить.

— Пока не сделал, — безапелляционно парировала Татьяна. — Все китобои одинаковы! Только у последнего мерзавца может подняться рука на этих бедных китов.

Она с радостью согласилась ходить со мной в открытый бассейн «Чайка», где всегда звучит приятная музыка, весело плещут теплые ласковые волны, стелется над ними мягкий, густой туман, из которого вдруг выплывает прекрасный златокудрый принц или летчик-испытатель…

— При чем здесь летчик-испытатель? — вовремя спохватилась я. — Ведь мы же запираем сердца на амбарные замки!

— Ну да! Я и говорю — он выплывает, а мы ин-диф-ферентно плывем мимо и на него ноль внимания…

— На кого? На летчика или на принца? — поинтересовалась я.

— Дура ты, Маня, после этого. Нас же двое! И их двое. Если будет один, то у него глаза вывихнутся в разные стороны и он вообще потонет. А так они просто захлебнутся от восторга и слегка притонут, мы их вытащим и выложим рядышком на снег, чтобы они остудили свой пыл, а сами гордо, но очень скромно поплывем дальше. И пусть дальше как в песне поется: «Ищут пожарные, ищет милиция…»

— Это не в песне, а в стихах, — осторожно поправила я ее.

— Я знаю, — отмахнулась Татьяна. — Давай еще по рюмочке, и все, а то у меня завтра очень серьезное собрание. Будем исключать одного типа за аморальное поведение. Представляешь, гад, самую тихую, самую беззащитную девчонку на курсе соблазнил… И вообще, мы даже не сомневались, мы даже с девчонками деньги по списку собирали на свадебный подарок, а он, гнида, с ее же лучшей подругой уже вторую неделю шьется. А у той папа заведующий колбасным магазином на Таганке, и вообще разлюли малина… А бедная Алка, круглая отличница, между прочим, и очень активная общественница, стихи пишет…

— Тогда ей так и надо, — сказала я.

Танька сообразила, что насчет стихов брякнула лишнее, и тут же поправилась:

— Нет, она только к праздникам, в стенгазету, — должен ведь кто-то писать… Ну вот, а он с этой фикстулой Нелькой уже три недели…

— Ты же говорила, что две.

— А я свечку над ними не держала, может, и целый месяц. И представляешь, лучшая подруга — ни словечка. Как мы понимаем, она ждала, пока у него все это закрепится…

— Что закрепится?

— Ты, что ли, дура, Маня? Что, что! Любовь — вот что! А потом, когда убедилась, что он серьезно в нее втюрился, с наслаждением все Алке выложила. Представляешь картину: та ревет белугой, а эта ее подробностями, подробностями, подробностями! Собственными руками бы задушила.

— Кого?

— Всех!

Она поднесла ко рту старинную ликерную рюмку и даже не отхлебнула, а кончиком языка отлизнула капельку нашего любимого изумрудного «Шартреза».

Мы с ней любили иногда посидеть на кухне, попивая ароматный «Шартрез», и перемыть косточки всем нашим бывшим кавалерам. Татьяна называла это «станцевать танец победителя», который обычно исполняют собачки, облегчившись на пахучие следы своего врага.