Родная речь - Йозеф Винклер

Николай получил огнестрельное ранение. Случилось так, что один из его братьев разрядил ружье, а другой между тем незаметно для него вновь вставил патрон, через какое-то время брат, разрядивший ружье, шутки ради направил ствол на Николая, нажал на спусковой крючок и прострелил Николаю легкое. Раздался страшный крик отчаяния: «Я застрелил брата! Брата застрелил!» Варвара Васильевна, которая в ту пору была еще батрачкой в этом доме, перевязала раненого, обмотав его туловище несколькими слоями марли. Истекавшего кровью Николая на руках отнесли в ближайшее селение, нашли там какую-то машину и доставили пострадавшего в филлахскую больницу.

«Только не надо прощаться с моим телом в казенном зале, положите меня здесь, вон в той комнате, — просил Николай. — А похороните в коровьем огороде, а не на горном кладбище». Когда Яков Меньшиков высказал однажды желание быть погребенным в Венеции, Николай сказал на это: «Нет уж, пожалуйста, не умирай. Я не сумею доставить тебя в Венецию».

«В деревне под Арриахом, — рассказывал Николай, — священник нарядился чертом и решил постращать недостаточно набожных прихожан, которых не видел на воскресной службе. Один из них, не на шутку испугавшись, вытащил нож и сказал: "Если ты черт, мне конец, если не черт, тебе конец". — С этими словами он всадил в священника нож».

В голодную пору Николай при поддержке соседских мальчишек приволок в деревню овцу, украденную и забитую камнями на горном пастбище. Оголодавший отец, однако, наказал его за кражу и велел ту часть баранины, которую сын принес домой, зарыть на коровьем огороде. В те времена, когда голод стал всеобщим бедствием, сосед предложил отцу гектар леса в обмен на один каравай хлеба. Отец дал ему хлеб, а от леса отказался.

Яков Меньшиков допытывался у Николая, случалось ли тому видеть человека, убитого молнией. «И даже скотины такой не видел? Было раз дело, когда на пастбище молнией убило трех телят под деревом, — ответил Николай, — но сам я не видел, их уносили отец и братья».

«Нынче я всю ночь был на похоронах, — сказал однажды Николай, — мне приснилось, будто иду я в Шпиттале за гробом фрау Бруггер. — На другой день и в самом деле пришло сообщение о смерти этой женщины».

Как-то раз Николай проезжал на велосипеде мимо скалы в угодьях соседа и вдруг слышит, как сверху какой-то малец злорадно кричит: «А у тебя дома кто-то умер! Умер!» Николай подналег на педали и, приехав домой, увидел бездыханное тело своего деда.

«Не хватало еще, чтобы Николаус женился на этой бабе», — говорила его мачеха… «Знала бы я, — сказала Варвара Васильевна, — что она прижила ребенка от русского, я бы с ней не особо церемонилась… Когда я была на сносях, наша собака защищала меня, а когда родился малыш, взревновала, и стоило мне взять ребенка на руки, как тут же куда-нибудь забивалась, только бы не видеть нас. Я млела от счастья, глядя на спящих детишек, вот уж где сама безмятежность…»

Когда она написала матери о смерти своего старшего и послала в Россию его фотографию, мать в ответном письме попыталась утешить ее: дескать, Господь забирает к себе красивых детей. «Мальчик опередил ее, ему привелось покинуть сей мир раньше, бабушка совсем ненадолго его пережила», — сказала Варвара Васильевна.

«Госпожу из себя корчишь, от работы отлыниваешь», — накинулся на нее свекор в тот день, когда, измученная кровотечением, она пришла домой и подняла ребенка. Кровь ручейками стекала по ногам, когда она бежала через поле к одной женщине, которая дала ей вату и чистое исподнее. Ее на лошади отвезли в нижнюю деревню, а оттуда на машине скорой помощи в филлахскую больницу. Врачи установили, что причина кровотечения — не выкидыш, а разрыв кровеносного сосуда в матке, вероятно, от тяжелой работы. В ее палате лежала женщина, у которой оперативным путем извлекли из живота вязальную спицу. «Я потеряла так много крови, что у меня завелись вши, а они особенно жалуют малокровных». За долгие годы тяжелого труда она нажила себе грыжу.

«У меня нет тоски по родине, я тоскую по матери. Мы столько выстрадали вместе, что мне просто не верилось, что я никогда ее не увижу. В своей родной деревне я, бывало, купалась в заливном озерке бок о бок с поросятами…»

В красном углу ее спальни он приметил картинку с ангелом, который, взяв под свое крыло ребенка, сопровождает его при переходе через мост. Когда он рассматривал свадебную фотографию, Варвара Васильевна сказала: «Я тут не ахти какая симпатичная, к тому времени уже изрядно устала, и душевно, и физически…»

Иногда, сидя рядом с ней, он смотрел какой-нибудь дебильный телевизионный фильм — только ради того, чтобы находиться возле, чувствовать запах ее пота, видеть ее руки. Он молчал вместе с ней, он вторил ее смеху.

В сельских домах телевизор обычно ставят не в красном углу, а как раз напротив, чтобы Спаситель мог видеть репортажи о катастрофах и испытывать чувство стыда. На экране — два маленьких вращающихся глобуса, их можно принять за серьги в ушах ведущего программы новостей. Картина землетрясения в мультяшном варианте — находка режиссера, тем временем профессор геологии, комментируя кадры, тычет в них указкой. Какой-то политик призвал зрителей препятствовать самоубийцам в совершении самоубийства, как бы жутковато это ни звучало.

Варвара Васильевна посмотрела по телевизору какой-то фильм про гомосексуалиста, а на следующее утро пересказала его содержание. «Чего только не бывает на свете, — вздохнула она. — Он тоже, поди, небогатый, если не может женой обзавестись».

После фильма про Дракулу с Бела Лугоши в главной роли ему чуть не всю ночь пришлось отталкивать склонившееся над ним мертвенно-бледное лицо с налитыми кровью глазами. Утром он сказал Варваре Васильевне, что полночи отбивался от Дракулы. Держа в руке кухонный нож, она откинула голову и засмеялась, при этом все сильнее стискивала ручку ножа.

«Смерть — всегда актуальна, пока существуют люди», — изрек человек в фильме, посвященном Центральному кладбищу Вены, который смотрели Меньшиков с Варварой Васильевной. Она уже сидела в ночной рубашке на табуретке, положив ногу на ногу. Послышался детский голос: «Бабушка сказала, во мне сидит смерть, если душа белым голубком летит над крышей». Увидев на экране, как гробоносец поклонился покойнику, Варвара Васильевна сообщила о своем решении: ей не хотелось бы ехать на лечение в январе. «Не буду оттягивать кончину, надо освободить место для молодой хозяйки».

Он видел, как быка в маске, точнее, с джутовым мешком на голове, загоняют в грузовик. Какой-то парень ждал у своей машины Варвару Васильевну, он вручил ей извещение о смерти в тот момент, когда бык уже стоял в кузове. «Господи! Умерла? Твоя мама? Погоди минутку». Варвара Васильевна вернулась в дом и вышла с десятишиллинговой монетой, которую отдала молодому человеку.

Иногда он подходил к деревянной колоде, брал топор и начинал сплеча рубить солнечные лучи. Он терпеть не мог «погожие дни». Дождавшись наконец непогоды, он поднимал к небу руки и кричал: «Дождь! Дождь!» Он пугался, заметив, что, призывая ненастье, складывает ладони, как при молитве. После сильной грозы он выходил на балкон и, глядя в прояснившуюся даль, останавливал взгляд на родной деревне в речной долине. Он слышал голос промокшей, скрытой еловыми ветвями кукушки.

Он склонялся над Петром, спавшим на диване, чтобы почувствовать его запах и поближе рассмотреть сморенного сном подростка, когда Варвара Васильевна исчезала за кухонной дверью. Он замирал в этой позе, опасаясь, что стоит ему неожиданно отойти, хозяйка скорее догадается о его задержке возле спящего, но все получалось иначе: именно эта странная тишина в комнате заставляла Варвару Васильевну испуганно затаиться по ту сторону двери, но у нее не хватало смелости сказать: «Оставь мальчишку в покое!» Он заходил в комнату Петра, сбрасывал одеяло и искал следы спермы.

Принимая душ, он обычно не запирал дверь в надежде, что может войти Петр и увидеть его нагим под прозрачными струями. Иногда дверь открывала Варвара Васильевна, она тут же стыдливо опускала глаза, извинялась и закрывала дверь.

Когда он оставался с Петром в одной комнате, она рано или поздно подходила к двери, причем быстрым и уверенным шагом, не как в тех случаях, когда знала, что мальчик должен быть в ремесленном училище, в хлеву или на пашне.

Однажды Петр лежал на диване, Варвара Васильевна сидела рядом, рассказывая ему какую-то историю, поглаживая пальцы на голых ногах своего младшего. Как-то раз он услышал, как Петр, стоя под душем и явно ёрничая, напевает песню про Иисуса.

Он заметил, что Варвара Васильевна более ласково обращается с животными, когда остается со скотиной наедине, чем при свидетелях или помощниках. Она оглаживала брюхо беременной свиньи, нежно прикасаясь к свиным соскам, как к своим собственным. «Как только я вошел в хлев, сразу понял, как вы лелеете своих животных, — сказал ветеринар и обнял ее, — куры не шарахаются, не взлетают под потолок, как на иных дворах, скотина не гремит цепочками и не ревет, словно перед закланием, когда появляется незнакомый человек». В ту же ночь свинья опоросилась четырнадцатью поросятами, два оказались мертворожденными. Он хотел было спросить, куда она подевала мертвых, но поостерегся, решив, что не стоит в общении с ней слишком часто произносить слова «смерть» и «мертвый». Хворого поросенка она кормила из бутылочки с соской, предназначенной для питания младенцев. «Даст Бог, выживет», — сказала она, обустраивая ему теплый закуток в деревянном ящике под кухонной плитой. На следующее утро ей пришлось вынести ящик, в котором на соломе лежал бездыханный поросенок. Другой уродился без заднепроходного отверстия и на глазах так раздувался, что казалось, вот-вот лопнет. Варвара Васильевна продезинфицировала нож и сделала надрез на поросячьей попке. Через несколько дней она отнесла мешок с посиневшей тушкой на задворки и бросила ее в компостную кучу. Ребенок опустил десятишиллинговую монету в прорезь на розовой спине свиньи-копилки.