Девушка, которая застряла в паутине - Стиг Ларссон

Таинственный разговор прямо перед убийством

Статью иллюстрировала крупная фотография Микаэля, на которой тот отнюдь не казался располневшим. Проклятые редакторы, конечно, выбрали самый выигрышный снимок — по этому поводу Уве тоже слегка ругнулся. «Я должен что-то предпринять», — подумал он. Но что? Как можно остановить Микаэля, не вмешавшись, подобно старому восточнонемецкому цензору, и не навредив еще больше? Как же ему… Левин снова посмотрел на залив, и ему в голову пришла идея. «Уильям Борг, — подумал он. — Враг моего врага может стать моим лучшим другом».

— Санна! — закричал он.

Санна Линд была его молоденькой секретаршей.

— Слушаю, Уве?

— Закажи нам с Уильямом Боргом ланч в ресторане «Стурехоф»[54], немедленно. Если Борг занят, скажи ему, что это важно. Он сможет даже получить прибавку к зарплате, — сказал Уве и подумал: «Почему бы и нет? Если он согласится помочь мне в этой неразберихе, ему вполне можно будет немного подкинуть».

Ханна Бальдер стояла в гостиной на Торсгатан и с отчаянием смотрела на Августа, который опять вытащил бумагу и мелки, а Ханне было дано указание ему препятствовать, и ей это не нравилось. Не то чтобы она ставила под сомнение советы и компетентность психолога, но все-таки полной уверенности у нее не было. У Августа на глазах убили отца, и если ему хочется рисовать, почему его надо останавливать? Правда, ему от этого, похоже, действительно становилось плохо.

Начиная рисовать, он дрожал всем телом, и глаза у него светились интенсивным, мученическим светом, да и шахматные клетки, распространявшиеся и делившиеся в зеркалах, казались странным сюжетом, учитывая то, что произошло. Но что она, собственно, знает? Возможно, дело обстояло так же, как с его цепочками цифр. Хоть она в этом ничего не понимает, для него это наверняка имеет какое-то значение, и, может — как знать? — при помощи шахматных клеток он пытается пережить страшные события… Не наплевать ли ей на запрет? Ведь никто не узнает — а она где-то читала, что мать должна полагаться на свою интуицию. Внутреннее чувство часто оказывается лучшим орудием, чем любые психологические теории, и поэтому она решила, невзирая ни на что, позволить Августу рисовать.

Но вдруг спина мальчика напряглась, точно натянутый лук, и Ханна все-таки подумала о словах психолога, растерянно шагнула вперед и посмотрела на лист бумаги. И вздрогнула от сильного неприятного ощущения — правда, поначалу не поняла, почему.

Те же шахматные клетки, размножающиеся в двух окружающих их зеркалах, причем поразительно умело изображенные. Но там присутствовало и кое-что другое — тень, выраставшая из клеток, словно некое чудовище, призрак, и это до безумия напугало Ханну. Ей даже вспомнились фильмы о детях, в которых вселяются злые духи. Она выхватила у мальчика рисунок и поспешно скомкала его, сама толком не понимая, зачем. Потом закрыла глаза, ожидая опять услышать хриплый крик.

Но крика не последовало — только бурчание, даже похожее на слова. Ведь этого не может быть! Мальчик же не разговаривает… Ханна приготовилась к припадку, к вспышке ярости, когда Август будет биться всем телом о пол гостиной. Однако припадка тоже не последовало. Сын молча и целеустремленно схватил новый лист бумаги и снова принялся рисовать те же шахматные клетки. И тогда Ханна, не видя иного выхода, просто отнесла Августа в его комнату. Потом она будет описывать это как чистый кошмар.

Мальчик пинался, кричал и вырывался, и Ханне едва удавалось его удерживать. Она долго лежала с ним в постели, крепко обхватив его руками, тоже готовая биться в истерике, и хотя она на мгновение задумалась, не разбудить ли Лассе и попросить его затолкать в Августа выданные им успокоительные таблетки, но быстро отбросила эту мысль. Лассе наверняка страшно разозлится, а сколько бы сама Ханна ни принимала «Валиум», давать детям успокоительное она терпеть не могла. Должен быть какой-то другой выход.

Она разрывалась на части, отчаянно перебирая возможности. Подумала о матери, живущей в Катринехольме[55], о своем агенте Мийе, о Габриэлле — приятной женщине, звонившей этой ночью, и опять о психологе, Эйнаре Форс… как-то там, который привез Августа. Он ей не слишком понравился. С другой стороны, психолог предлагал время от времени брать мальчика к себе, и в любом случае создавшаяся ситуация — его вина. Ведь это он сказал, что Августу нельзя рисовать, вот пусть теперь и разбирается…

Наконец отпустив сына, Ханна отыскала визитную карточку Эйнара и позвонила ему, а Август тем временем, естественно, бросился в гостиную, чтобы снова рисовать свои злосчастные шахматные клетки.

Эйнар Форсберг особенно большим опытом не обладал. Ему было сорок восемь лет, и благодаря глубоко посаженным голубым глазам, новеньким очкам от Диора и коричневому вельветовому пиджаку его легко можно было принять за человека умного. Однако все, кто пытался вступать с ним в дискуссии, знали, что в его образе мыслей присутствует нечто закоснелое и догматическое и что он часто прикрывает незнание заученными фразами и уверенными высказываниями.

К тому же диплом психолога Форсберг получил только два года назад. Первоначально он работал в пригороде учителем физкультуры, и если бы его бывших учеников спросили о нем, они, вероятно, дружно завопили бы: «Стадо, смирно! Копыта ровно!» Эйнар очень любил выкрикивать эти слова, как бы в шутку, когда хотел угомонить класс, и хотя никто из мальчиков отнюдь не считал его любимым учителем, дисциплины он действительно добивался хорошей, и эта способность убедила Форсберга в том, что его психологические способности могут найти лучшее применение в других сферах деятельности.

Уже в течение года он работал в Центре помощи детям и молодежи под названием «Óдин», на Свеавэген в Стокгольме. «Один» оказывал неотложную помощь детям и молодежи, когда с ними не справлялись родители. Даже Эйнар — всегда с некоторой страстью защищавший свои рабочие места — считал, что центр работает не особенно хорошо. Там слишком много внимания уделяли выводу из кризисной ситуации и слишком мало заботились о перспективе пациентов. Дети попадали в центр после полученной дома травмы, и психологи были чересчур заняты борьбой с нервными срывами и проявлениями агрессии, чтобы разбираться в их первопричинах. Впрочем, Эйнар считал, что приносит пользу, особенно когда ему с помощью прежнего учительского авторитета удавалось угомонить истерических молодых людей или когда он справлялся с критическими ситуациями на местах.

Ему нравилось работать с полицией, и он очень любил напряжение и тишину, царившие в воздухе после драматических событий. Выезжая во время последнего ночного дежурства в дом в Сальтшёбадене, Форсберг был преисполнен волнения и ожиданий. Весь расклад, по его мнению, немного отдавал Голливудом. Убит шведский ученый, его восьмилетний сын оказался свидетелем, и не кому-нибудь, а ему, Эйнару, предстояло заставить мальчика открыться.