Россия между дикостью и произволом. Заметки русского писателя - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Зачем ты ноешь? – проворчал он. – Пришла – и сиди, – сиди, этого, как это? Как следует, одним словом. А то – ступай, откуда пришла!
– Господи! Чай, ведь мне жалко вас! – не обижаясь, воскликнула женщина. – Вижу я, что здоровье у вас всё хуже да хуже…
Он отрицательно замотал головой.
– Врёшь!
– Отчего – вру?
– Не знаю. Никого, ничего не жалко тебе, – врёшь!
Он говорил твёрдо, и Лодка, смутясь, прикрыла глаза. Но инспектор, посмотрев на неё, смягчился.
– Мне, брат, и без тебя скучно, – то есть если, конечно, ты – весёлая, так не скучно, а так…
И вдруг замолчал, помигал глазами и стал смеяться хлипким смехом:
– Разучился говорить, чёрт возьми!
Старуха внесла самовар и, посмотрев на гостью круглыми, чёрными, как у мыши, глазами, исчезла, сердито фыркая, толкая коленями мебель по дороге.
– Ну, давай чай пить! – хрипел Жуков. – Н-да-а! Играл на виолончели, – разучился. Жена, бывало, очень любила слушать, – жена у меня хорошая была!
– Значит – не верите вы мне? – спросила женщина, усаживаясь за стол.
Он налил в стаканы вино, молча усмехнулся дряблой усмешкой и сказал:
– Пей!
– Что же неверного в том, что я вас жалеть могу? – настаивала Лодка. – Вот, вижу, человек одинокий, больной, и смерть от вас не за горами – ведь так?
Податной инспектор шумно поставил пустой стакан на стол, схватился рукой за спинку стула, глаза его страшно выкатились, лицо посинело.
– Т-ты! – крикнул он придушенным злостью голосом и брызгая слюной. – Ты – зачем?
Она не испугалась. Пила вино маленькими глотками, облизывала губы и, покачиваясь, смотрела в лицо Жукову ласково и нагло.
– Ш-ш! Вы не бойтесь, не сердитесь, лучше послушайте, пока трезвый…
– Не хочу! Не смей!
– Да что это, какой…
Он ещё несколько раз грубо крикнул на неё, но Лодка ясно видела беспомощность этой груды испорченного мяса и, чувствуя, как оно наливается страхом перед нею, становилась всё более спокойной, деловитой и ласковой.
– Я давно про вас думаю, Евсей Лиодорович, – слащаво и немножко в нос говорила она. – О болезнях ваших, одиноком вашем житье и как вы скоро стареете…
– Перестань, говорю.
Он хотел сказать строго, но сказал устало, сморщился, тяжело вздохнул и выпил ещё стакан.
– Родных у вас нету…
– Врёшь, есть!
– А кто?
– Племянник есть.
– Где? – подозрительно спросила Лодка.
– В Казани. Студент. Что?
Жуков торжествующе захохотал, разваливаясь на стуле, и снова налил себе вина.
Но Лодка, пытливо глядя в глаза ему, сказала:
– Никогда вы ничего не говорили про студента!
– А всё-таки есть! Да!
Он ударил ладонью по колену, победоносно сопя и фыркая.
Лодка хмуро помолчала и, вдруг осветясь изнутри какою-то новою весёлою мыслью, начала тихонько смеяться, прищурив глаза, сверкая мелкими зубами.
– Ага! – почему-то воскликнул Жуков. – Что?
– Ну, есть студент, хорошо! – заговорила она игриво и свободно. – Только – какая же польза в студенте? Студент – не женщина! Какой от него уход, какая забота? Мешать ещё будет вам, молодой-то человек, стыдно вам будет перед ним…
Она кокетливо покачнулась к Жукову, а он опустил глаза, подобрался, съёжился.
– Да и опасно ему жить здесь.
– Почему это? – пробормотал Жуков.
Лодка откинулась на спинку кресла и, положив руки на стол, вдохновенно объяснила:
– А вот вы говорите, что сердится народ, – вот поэтому! Да, да, – что вы так смотрите на меня? В окошки-то стучат к вам, ага! Ведь на кого сердятся? На вас, образованных людей! Я знаю!
– Ты – врёшь! – тихо сказал Жуков, глядя на неё круглыми глазами. И, что-то вспомнив, он серьёзно добавил, подняв палец: – Как ты смеешь говорить это? Ты ~ кто? Чёрт знает кто!
– Я? – воскликнула Лодка. – Нет, уж извините! Я – в бога верую, я – не похабница, я над пресвятой богородицей не смеялась!
И медленно, отыскивая наиболее веские, грубые слова, она начала бросать ими в лицо Жукова.
– Конечно, вы учёный человек, конечно! А кто смеётся над архангелом Гавриилом? Вы смеётесь, учёные, – доктор, Коля и вы! Не правда? И первые похабники тоже вы! Ведь если теперь выйти на базар и сказать людям, какие вы стишки читаете, – что будет?
Жуков, тяжело ворочая шеей, смотрел на неё, оглядывался вокруг и молчал. Перед ним всё задвигалось и поплыло: являлся шкаф, набитый бумагами, чайной посудой и бутылками, письменный стол, закиданный пакетами, конторка, диван, с пледом и подушкой, и – два огромные глаза – тёмные окна, с мёртвыми стёклами.
В белых изразцах печи сверкал отдушник и тоже как будто кружился, бросая жёлтые лучи.
Женщина, вспоминая множество обид, нанесённых ей этим человеком и другими, всё говорила, чувствуя в груди неиссякаемый прилив силы и бесстрашия. Развалившееся по стулу жидкое тело с каждой минутой словно всё более расплывалось, теряя очертания человеческой фигуры. Глаза Лодки стали светлыми, и голос звенел всё яснее.
– Есть тут благочестивая одна старушка, Зиновея. Если, потеряв на время стыд, рассказать без утайки, что вы в благовещенье с Пашей делали…
– Брось! – попросил Жуков, с усилием протягивая ей стакан. – На, пей! Или ты уж пьяная?
– Ах – нет, извините, я не пьяная! – сказала Лодка, оттолкнув его руку и вставая из-за стола.
– Что тебе нужно? – в десятый раз спросил Жуков, тоскуя и чувствуя, что вино не пьянит его.
– Ничего мне не нужно. А так, захотелось посчитаться. Зиновею – все знают, ей все поверят…
Подумав, она почти искренно прибавила:
– Право – жаль вас! Такой уж вы несчастный! И умрёте скоро к тому же.
– Лодочка! – сложив руки, завыл Жуков. – Ну, не надо, не говори больше, ну, я же…
– Упадёте навзничь, и – кончено!
Он протянул к ней руку, хотел что-то сказать, но губы его вздрогнули, глаза закрылись, и из-под ресниц потекли слёзы.
Несколько секунд она молча смотрела на него, потом подошла, взяла руки его, положила их на бёдра себе и, крепко схватив его за уши, запрокинула голову податного так, что красный кадык его высунулся сквозь жир острым углом.
– Года ваши небольшие ещё, – раздельно говорила она, – сорок пять, чай? А уж какой вы некрасивый! А я – и в слезах хороша!
– Ну, зачем, зачем ты это? – хрипя и задыхаясь, говорил он, вертя головой, чтобы освободить уши из её рук.
Она села на колени к нему, Жуков глубоко вздохнул, прижался щекой к её груди и стал упрекать её:
– Ф-фу, как нехорошо! Какая ты озорница! Ну – зачем? Пришла – спасибо! Я тебе – враг? И про всё это, как мы шалили, – зачем говорить?
А сам дрожащими пальцами расстёгивал её платье и, касаясь горячего тела, чувствовал, как живая, возбуждающая сила наполняет его грудь, уничтожая страх.
– Милая Глаша! Будем жить друзьями, право, а? Немножко друзьями? Ладно? Племянник – чепуха!
– Я знаю! – сказала она, выскальзывая из его рук. – Ну, баиньки пора. Уж скоро, чай, светать будет. Вставай!
Он поднялся, заискивающе ухмыляясь, и, кивая головой на дверь в соседнюю комнату, заворчал, как старая обласканная собака.
– Огонь возьми.
В спальне, раздеваясь, она спросила его:
– Старушка эта обкрадывает тебя,
