Братья Стругацкие. Письма о будущем - Юлия Черняховская

3.2.1. Ответственность versus «моральное негодование»

Наиболее ярким обращением к проблеме ограниченности действия, диктуемого «моральным негодованием», является монолог Колдуна в «Обитаемом острове» в той его части, где речь идет о «нетерпении потревоженной совести», готовой заплатить за свое нетерпение войной и миллионами человеческих жизней:

«Нетерпение потревоженной совести! – провозгласил Колдун. – Ваша совесть избалована постоянным вниманием, она принимается стенать при малейшем неудобстве, и разум ваш почтительно склоняется перед нею, вместо того, чтобы прикрикнуть на нее и поставить ее на место. Ваша совесть возмущена существующим порядком вещей… пусть лесовики будут растоптаны, пусть русло Голубой Змеи запрудится трупами, пусть начнется большая война, которая, может быть, приведет к свержению тиранов – все для благородного идеала».[348]

Собственно, в том или ином виде этот вопрос присутствует во всех их значимых работах. Сочувствие землян к каторжникам в «Попытке к бегству» лишает последних надежды на освобождение. В диалоге сотрудников Института экспериментальной истории в «Трудно быть богом» вспоминаются поддавшиеся моральному протесту их коллеги, которых они называют «спринтерами с коротким дыханием», внедренные для изучения ситуации, пытавшиеся поднять восстание против отторгаемых ими средневековых порядков и заплатившие за это ухудшением как раз той ситуации, которую они пытались исправить:

«Румата криво усмехнулся и без особой надобности принялся подтягивать ботфорты. Спринтеры. Да, спринтеры были. Десять лет назад Стефан Орловский, он же дон Капада, командир роты арбалетчиков его императорского величества, во время публичной пытки восемнадцати эсторских ведьм приказал своим солдатам открыть огонь по палачам, зарубил имперского судью и двух судебных приставов и был поднят на копья дворцовой охраной. Корчась в предсмертной муке, он кричал: «Вы же люди! Бейте их, бейте!» – но мало кто слышал его за ревом толпы: «Огня! Еще огня!..»

Примерно в то же время в другом полушарии Карл Розенблюм, один из крупнейших знатоков крестьянских войн в Германии и Франции, он же торговец шерстью Пани-Па, поднял восстание мурисских крестьян, штурмом взял два города и был убит стрелой в затылок, пытаясь прекратить грабежи. Он был еще жив, когда за ним прилетели на вертолете, но говорить не мог и только смотрел виновато и недоуменно большими голубыми глазами, из которых непрерывно текли слезы…

А незадолго до прибытия Руматы великолепно законспирированный друг-конфидент кайсанского тирана (Джереми Тафнат, специалист по истории земельных реформ) вдруг ни с того ни с сего произвел дворцовый переворот, узурпировал власть, в течение двух месяцев пытался внедрить Золотой век, упорно не отвечая на яростные запросы соседей и Земли, заслужил славу сумасшедшего, счастливо избежал восьми покушений, был, наконец, похищен аварийной командой сотрудников Института и на подводной лодке переправлен на островную базу у Южного полюса…».[349]

В последнем романе «Отягощенные злом» почти вся проблема построена вокруг предупреждения о том, что даже оправданный и понятный протест против уродливых тенденций в жизни общества может обернуться уничтожением не только регрессивных, но и нарождающихся прогрессивных тенденций.

Можно сказать, что, по мысли Стругацких, то явление, которое они называют «нетерпением потревоженной совести», оказывается стремлением не решить проблемы несовершенной действительности, а оправдать себя в своих собственных глазах, очистить не окружающих от той реальной боли, которую испытывают они, а себя от своей внутренней моральной боли, не отвечая за то, какими для окружающих будут последствия собственного морального успокоения. Румата в «Трудно быть богом» с ужасом останавливает себя:

«..Мы же были настоящими гуманистами там, на Земле, гуманизм был скелетом нашей натуры, в преклонении перед Человеком, в нашей любви к Человеку мы докатывались до антропоцентризма, а здесь вдруг с ужасом ловим себя на мысли, что любили не Человека, а только коммунара, землянина, равного нам…». И он вынужден говорить себе: «Стисни зубы и помни, что ты замаскированный бог, что они не ведают, что творят, и почти никто из них не виноват, и потому ты должен быть терпеливым и терпимым…».

Здесь можно говорить об определенной соотнесенности их позиции с проводимым М. Вебером в знаменитой работе «Политика как призвание и профессия» различении «этики убеждения» и «этики ответственности». Однако в различении, проводимом им, и анализе Стругацких можно увидеть и существенные отличия, о которых речь пойдет ниже.

«Потревоженная совесть», по мысли Стругацких, потревожена несовершенством мира и болью людей, страдающих от этого несовершенства, – и оказывается неспособна увидеть и соотнести, что окажется для людей большим страданием – рожденное существующим несовершенством или оказавшееся последствием борьбы за его исправление.

И здесь есть аналогия с приводимым М. Вебером образом синдикалиста: «Исповедующий этику убеждения чувствует себя «ответственным лишь за то, чтобы не гасло пламя чистого убеждения, например, пламя протеста против несправедливости социального порядка. Разжигать его снова и снова – вот цель его совершенно иррациональных с точки зрения возможного успеха поступков».

Возвращаясь к вопросу о последствиях действия исключительно «по велению совести», они ни в одном из сюжетов не показывают позитивного для ситуации разрешения последней. И все время подчеркивают, что «моральное негодование» способно только в той степени выполнять полезную роль, в какой ограничено ответственностью за последствия: «…Настоящая взрослость человека, по-моему, возникает у него тогда, когда появляется чувство ответственности»[350]. М. Вебер в этом отношении вспоминает слова о тех, для кого «величие отчего города важнее, чем спасение души».

Можно обратить внимание, что для двух, в реальной политической жизни часто противостоящих, начал: власти и «потревоженной совести» они видят необходимость одного и того же ограничения – ответственности, рассматривая и первое, и второе как сами по себе ограниченные и несущие в себе тенденцию к абсолютизации и разрушению.

И для них абсолютизация и неограниченность морального императива выглядит столь же развращающим началом, как и абсолютизация неограниченной власти.

Возможно, поэтому, говоря о путях совершенствования мира, Борис Стругацкий отмечал: «…Мы не собираемся разрушать старый мир, пусть он существует сам по себе. С мещанством, с хиппи, со всем. А мы будем строить свой, параллельно, ничего не разваливая. Но и себе мешать не позволим»[351].

3.2.2. Совесть и Разум в политическом действии

Разрешение противоречия между совестью как «моральным негодованием» и совестью как ответственностью за результат и за последствия, Стругацкие видят в опосредовании совести разумом.

Они противопоставляют два типа взаимоотношения последних. Первый тип – разум, подчиняющийся совести, выполняющий роль ее слуги: «Разум ваш почтительно склоняется перед нею, вместо того, чтобы прикрикнуть на нее и поставить ее на место… разум послушно и поспешно ищет пути изменить этот порядок»[352].

Здесь разум служит идеалу, не учитывает цену, которую нужно платить за успокоение «потревоженной совести», равно как и не регулирующий ее оценки и ее требования. По мнению авторов, это отношение ущербно, они видят задачу разума не только в том, чтобы служить совести, но в том, чтобы выполнить функцию ее ограничения. Оппонирующее мнение – в позиции Максима, разводящего функции совести – ставить задачи и разума – искать дороги к их решению: «Разум ищет к ним дороги. Это и есть функция разума – искать дороги». И это положение Стругацкими не оспаривается; выдвигая его как антитезис, они с ним как таковым соглашаются. Но они выдвигают в качестве противостоящего типа отношения между совестью и разумом другой, где разум не подавляет совесть, но ограничивает ее от абсолютизации, желания подчинить стремления миллионов собственным этическим требованиям и осуществить над ними диктат своего идеала. Их позиция, излагаемая Колдуном объемнее:

«…У порядка есть свои законы. Эти законы возникают из стремлений огромных человеческих масс, и меняться они могут тоже только с изменением этих стремлений… Итак, с одной стороны – стремления огромных человеческих масс, с другой стороны – ваша совесть, воплощение ваших стремлений».

Причем названное первое состояние – «оглушенный совестью разум» – будучи «оглушенным», оказывается неспособен указать и эффективные пути к достижению цели, сам предложенный план оказывается неудачен. И поэтому они выдвигают в качестве противостоящего первому типу отношения между совестью и разумом другой, где разум не подавляет совесть, но огранивает ее от собственной абсолютизации. От субъективистского желания подчинить стремления миллионов собственным этическим требованиям и осуществить над ними диктат собственного политического идеала.