Занавес молчания - Андрей Быстров

4

Натужное электрическое гудение насыщало воздух осязаемой дрожью. Пахло озоном и еще чем-то, неуловимо напоминавшим о больничной антисептике. Света не хватало, чтобы рассеять полумрак в большой круглой камере, где профессор чувствовал себя словно внутри газового резервуара. В каждой из вогнутых металлических дверей было вырезано застекленное окошко на высоте человеческого роста, окруженное заклепками. Только одна дверь не имела такого окошка, из чего профессор сделал вывод о ее особом назначении. Можно было начать с любой из дверей, и Андрей Владимирович начал с этой.

Безлюдная комната за ней была так загромождена всевозможной аппаратурой, что и ступить негде. Из приборов и установок Илларионов опознал только компьютеры... И это Андрей Владимирович Илларионов, профессор физики, которому не нужно было растолковывать разницу между синхрофазотроном и электроскопом! Здесь же он не мог узнать ни одного устройства, кроме компьютеров, не мог и отдаленно предположить, для чего служат эти машины.

Так и не войдя в комнату, профессор с порога вернулся в круглую камеру. Он приблизил лицо к одному из застекленных окошек и вскрикнул... Но не отпрянул, потому что не смог.

Пара глаз, пара огромных человеческих глаз, исполненных непереносимого страдания и смотрящих на него в упор, – вот все, что он увидел в первую секунду. И во вторую, и в третью... Лишь потом, спустя вечность, мучительно преодолевая магнетизм этих молящих глаз, он сумел увидеть и другое.

Обнаженный до пояса, исхудавший до изможденности человек полулежал на чем-то наподобие стоматологического кресла. Руки его были прикованы к подлокотникам никелированными браслетами. Нижняя часть тела укрывалась в непрозрачной пластиковой капсуле и не была видна Илларионову. Возле сердца вздрагивал белый кружок датчика, игла в вене левой руки соединялась гибкой трубкой с медицинской капельницей. Лицо человека... О, как слаб для его описания был бы обыденный штамп вроде «череп, обтянутый желтой кожей»! Как и любой штамп, такие слова точны, но поверхностны. Как описать беспрерывно, судорожно движущиеся желваки, вздувшиеся до готовности лопнуть кровеносные сосуды, иссохшие крылья носа, истонченные губы мертвенной белизны, подбородок, похожий на сломанный птичий клюв? Описать можно, лишь прибегнув к другому штампу – «на этом лице жили только глаза». Все остальное было агонией, угасающей полужизнью.

Лоб человека пересекал вертикальный разрез, он тянулся выше по гладко выбритому куполу головы, и в рану впивались острия золотых электродов. Подобно ореолу мученика, голову окружала дуга из сверкающего металла, к правому и левому виску присосались багровые щупальца. Они то медленно укорачивались и раздувались, то растягивались и становились тонкими. Илларионову почудилось даже, что он слышит пыхтение чудовищной машины, высасывающей из мозга жертвы ту драгоценную субстанцию, которой она питается...

На самом деле, разумеется, он ничего не слышал, он мог только смотреть. И он смотрел в эти глаза, островки жизни среди холодного блеска принуждающих к существованию аппаратов. Тело человека за стеклом уже не жило, его функции поддерживались искусственно, внешними средствами, но глаза... Видит ли этот человек профессора? Если видит, должен принять его за одного из мучителей... Но в глазах нет ни ненависти, ни страха. Есть боль и мольба.

ПОМОГИ МНЕ

Вот что мог прочесть в этих глазах профессор Илларионов. Он рванул ручку двери... Заперто.

Профессор порывисто огляделся. Сколько здесь дверей с застекленными окошками? Неужели за каждой... Подойти еще хотя бы к одной двери было выше его сил. Он сполз на пол, сидя прислонился к стене. Но и теперь, когда он не смотрел больше на этот кошмар за стеклом, он не мог отделаться от навязчивой слуховой галлюцинации.

ЖЖЖ-ЧАВК. ЖЖЖ-ЧАВК. ЖЖЖ-ЧАВК.

Машина, выкачивающая мозг.

ПОМОГИ МНЕ

Илларионов не помнил, как он оказался наверху, за столом в своем кабинете. Очнулся он от мужского голоса, видимо в который раз повторявшего настойчивые вопросы.

– Андрей Владимирович! Что с вами? С вами все в порядке?

Это был Михаил Игнатьевич, с озабоченным видом он стоял возле стола Илларионова.

– В порядке? – Профессор с трудом поднял голову, стараясь сфокусировать зрение. – Нет. Не думаю.

– Я вижу. – Михаил Игнатьевич закивал, как показалось профессору, сочувственно. – Вы ведь были внизу... И наверное, сразу в Темной Зоне? Я еще удивился. Вам не впервой, но другие вот постепенно снова привыкают, начинают с материалов, с бесед... А вы – бух в ледяную воду. М-да... Темная Зона – это впечатляет, естественно, после такого перерыва.

После какого перерыва?! – чуть не закричал Илларионов. Что тут, черт возьми, происходит и кто я такой? Почему я попал сюда? Неужели я имею отношение к этим ужасам там, в подземельях?

Он сдержался, не закричал. Не из страха выдать себя, в тот момент это было чуть ли не безразлично ему. Он испугался возможного ОТВЕТА на свои вопросы. Примерно такого:

«Конечно, вы имеете отношение, профессор. Вы и создали все это».

5

Джон Шерман держал пистолет нацеленным в лоб мужчины, сидевшего за круглым столиком. Женщина опасливо отодвинулась, но за ней потянулся ствол пистолета Ники. Краем глаза Ника наблюдала и за мужчиной (ее впечатлила голливудская внешность). Она видела, что мужчина пытается восстановить самообладание, изрядно поколебленное появлением Ники и Шермана в крошечной комнатке подводной станции. Несмотря на то что Шерман поздоровался с ним по-русски, ответные слова прозвучали на немецком языке:

– Что... Кто вы такие?

– Мы представимся позже, – по-немецки сказал Шерман. – Пока главный вопрос: кто еще здесь есть, сколько, где, как вооружены? Быстро!

Мужчина покачал головой, не настолько поспешно, чтобы утратить достоинство, но и не медля под дулом пистолета.

– Только мы двое.

– Надолго?

– Мы никого не ждем в ближайшие двое суток.

– Хорошо. Если вы солгали, остальным придется умереть, но вы умрете первым. Это вам ясно?

– Да, – ответил мужчина.

– Хорошо, – повторил Шерман. – Теперь позвольте вернуть ваш вопрос. Кто ВЫ такой?

Ответ сопровождало почти небрежное пожатие плечами.

– Мое имя Йохан Фолкмер. Не вижу причин скрывать его. Что вам даст знание моего имени?

– Если я спрашиваю, это не означает... – начал Шерман, но тут вмешалась женщина.

– А меня зовут Диана Довгер, – агрессивно произнесла она, тоже на немецком, на языке Фолкмера, чтобы ему было понятнее. – И кто бы вы ни были, я надеюсь, что вы освободите меня.

– Освободим? – Шерман взглянул на нее, не упуская из вида Фолкмера.

– Меня похитили... Вот эти. – Она кивнула в сторону Фолкмера. – Он и его приятель, Рольф Pay.

Услышав фамилию Pay, Ника припомнила легкомысленный немецкий стишок.

– Альзо, шпрах дер пастор Pay1, – пробормотала она.

1 Так начинается известное немецкое эротико-юмористическое стихотворение: «Пастор Pay». «Also, sprach der Pastor Rau um Mitternacht zu seiner Frau» – (Итак, говорил пастор Pay в полночь своей жене)

– Пастор? – усмехнулась Диана. – Да нет, он не пастор. Не больше, чем я мать Тереза. Но этот тип не солгал, Рольфа Pay нет здесь. Никого нет, кроме нас. И потому, будь вы хоть их конкурентами, хоть пришельцами из преисподней, никто не помешает мне уйти с вами и натянуть им нос... Но ведь вы – не конкуренты? Моя надежда на свободу не беспочвенна? Я думаю, что...

– Одну минуту, – перебил ее Шерман. – Мне пока неясна расстановка сил. Станция не так уж велика. Сейчас мы с вами обойдем ее всю и убедимся, что мы действительно одни. Вы оба медленно пойдете впереди. При любых осложнениях... Я предупредил вас, Фолкмер.

– Я не самоубийца, – буркнул тот.

Поведение Фолкмера во время недолгого путешествия по станции подтвердило это заявление. Он избегал резких движений во всех смыслах, не говоря уж об авантюрных порывах. Опыт и знание людей подсказывали ему: того, кто держит его под прицелом, следует воспринимать всерьез. Иногда по требованию Шермана он давал краткие пояснения. Они касались устройства станции, назначения и расположения помещений; ни о чем другом Шерман пока не спрашивал.

– А здесь, – сказал Фолкмер в завершение экскурсии, – ангары для мини-субмарин. Это последнее, теперь мы побывали везде.

– Значит, – Шерман посмотрел на овальный наглухо задраенный люк, – если кто-то прибудет на субмарине, он появится отсюда?

– Да.

– Или пройдет через шлюзовую камеру, где прошли мы?

– Сомневаюсь, что кто-то станет пробираться сюда с аквалангом... Шлюзовая камера служит в основном для технических надобностей, ну, и в аварийной ситуации может выручить. Обычно она не используется.

– Так. – Шерман приоткрыл ближайшую к люку ангаров дверь. – А тут что?

– Просто каюта.

– Вот и отлично. Устроимся в ней для беседы, чтобы видеть люк. Входите, зажигайте свет, располагайтесь. Это и к вам относится, – добавил он для замешкавшейся Дианы.