На благо лошадей. Очерки иппические - Дмитрий Урнов

– Осла, господа, за такие деньги вы купите, а это ведь чистокровный жеребец!

Господа ничуть не обижались, однако набавлять не спешили, выжидая, не погорячится ли человек с молотком, не отдаст ли товар подешевле… Но у Королькова имелся свой прием. Вдруг он клал молоток перед собой:

– Сообщаю по секрету: меньше чем за две с половиной тысячи лошадь не отдадим. Не хотите не надо. Жеребенок останется в России, а вырастет, предупреждаю, будет обыгрывать ваших же рысаков. Итак, лот снимается с торгов. Освободите манеж!

Пошевеливая ушами, смирно следует за выводчиком гнеденький жеребчик – снятый лот. Вопрос выдержки. Мы молчим.

– Даю две сто! – звучит, в конце концов, с места.

– Верните лот! – приходим мы в движение. – Вы слышали? Две тысячи сто долларов предложил мистер Даунзен (Канада). Две сто – р-раз!

Канадец машет руками, показывая и прося: «Стучи! Стучи же скорее! Два, три…» Между тем Корольков невозмутим:

– Неужели позволите вы, мосье Рено, чтобы этот первоклассный жеребчик, будущий ипподромный боец, а также заводской производитель, уплыл в Канаду? Не лучше ли отправиться ему во Францию? Как вы думаете, мосье Рено? Француз опускает глаза.

– А вы, господин Бенгсон, – не унимается и будто не замечает знаков канадца Корольков, – как вы смотрите на это?

Швед Бенгсон, самый наш давний клиент, поднимает табличку со своим номером: две триста!

– Как видно, – посматривает на всех Корольков, – лошади суждено пойти в Швецию…

Возникает еще табличка – герр Лютте.

– Нет, в Гамбург! Две пятьсот!

Тотчас сделал знак Бенгсон, как если бы хотел он выразить: «Ну, не-ет!» – что на нашем языке значило:

– Две семьсот! Кто больше? Две семьсот – раз! Два, три… Продано!

Удар молотка и аплодисменты отмечают азарт торговца.

– Следующий лот!

Этого жеребенка продать как можно выгодней мне особенно интересно.

– Питомец Первого Московского завода Бунтарь от Буянки. Буянка – дочь Квадрата, всесоюзного рекордиста, чемпиона орловской породы, призера международных выставок.

За каждым словом дорогая память; мне случалось там ездить верхом: видится луг над рекой, ходит табун кобыл с жеребятами, дед Курьянов в седле их сторожит.

Продажей нескольких лошадей Московского завода лет десять тому назад и началась, собственно, наша международная торговля лошадьми. Сперва дело велось от случая к случаю. Постепенно наших лошадей узнавали за рубежом по различным соревнованиям, по интернациональным призам на бегах и скачках, и спрос на лошадей из Советского Союза становился все шире: более двадцати стран покупают наших лошадей – Англия, Франция, Италия, Сирия, Дания, Голландия и многие другие.

Чистокровные скакуны и рысаки, лошадиная «аристократия», почитаются во всем мире и ценятся необычайно высоко. Желая, например, приобрести несравненного Рибо, некий американский богач выслал его владелице-итальянке открытый чек за своей подписью с просьбой поставить сумму, какую только ей заблагорассудится. Чек вернулся незаполненным: Рибо не имел цены. Еще бы! Сколько ни выходил к старту итальянский скакун на крупнейших ипподромах Европы, всякий раз он побивал своих соперников с такой легкостью, что казалось, будто класснейшие лошади мира вдруг заболели. Говорили: «Рибо – это Карузо лошадиной породы», как некогда считалось у нас, что Крепыш спорит во всероссийской славе с самим Шаляпиным! Конечно, это и есть «лошадь нации», «лошадь века». Потому, словно какая-нибудь «Мона Лиза» или автограф Шекспира или Пушкина, выдающийся ипподромный боец признается национальным достоянием и, естественно, не имеет цены. Ведь еще Шекспир сказал: «Коня, коня! Королевство за коня!» Переводчикам эта цена казалась немыслимой и ее сократили вдвое: «полцарства за коня». Почему же? Если бы, например, теперь какой-нибудь Ричард III попробовал на аукционе, где торгуют взрослыми скакунами, предложить «королевство за коня», еще вопрос, сумел бы он приобрести действительно классную лошадь. Во всяком случае нашего Анилина мы не отдали и за двести пятьдесят тысяч долларов!

На московском аукционе предлагается зеленая молодежь. У этих «полуторников» все в будущем и… в прошлом. В будущем то, что сумеют они показать на дорожке, чего смогут добиться в призовой борьбе. А прошлое – порода, происхождение, первая надежда на возможный успех. Всякий раз, когда идет торг и, аттестуя жеребят, рассказываешь об их прославленных предках, перечисляешь громкие победы, заслуги, тысячные выигрыши, – каждый факт многого стоит.

– Обратите внимание, представитель линии Гульсына Иссык-кульского конезавода!

…Ступая сквозь тучи, едет верхом человек. Это в горах. Внизу, как под крылом накренившегося самолета, подымается к горизонту Иссык-Куль. Тучи быстро перебегают дорогу. Слова «обвал», «волки», «убило грозой» тут в практическом употреблении. «Во-он», – поднимает плетку Курнанбай Мамбетов, табунщик, указывая, где несколько дней назад погиб от молнии его напарник.

Не здесь, в Киргизии, а на Кавказе, но также в горах, при мне как-то было получено распоряжение спустить косяки для показа. Григорий Коцарь, известный по Северному Кавказу табунщик, должен был передать это в бригады. Он сделал два шага на край пропасти и негромко произнес: «Эй!» Звук ушел. Коцарь закуривал.

Папироса Коцаря уже дымилась, когда в ущелье, из видневшегося там внизу жилого домика выскочил человек. Через некоторое время и он сел курить, а мы чуть позже получили: «Хо!»

– Завтра… шесть… главный баз, – отчетливо и все так же негромко передал Коцарь.

Через некоторое время фигурка пропала, будто нижний табунщик и слушать ничего не хотел. И мы собрались уходить, когда прилетело: «Понял!»

Весь этот труд и быт, эта высота указывают, как много вкладывается в лошадь.

С киргизских гор спускались мы домой вместе с Дмитрием Спиридоновичем Прокопьевым, тренером и жокеем. Он вспоминал черные времена, 1916 год, рассказывал, как резали здесь русские семьи, гнали женщин и детей, потому что ведь все русские мужчины были на войне. Но вот наконец засинело на перевалах и заиграло:

Эх, дай же, боже,Весновую службу!

Шли казаки.

Весновая службаМолодцам веселье…

Дмитрий Спиридонович точно помнил песню, и также сохранялись у него с мальчишеских лет пережитые тогда вместе с этим напевом и посвистом чувства. Однако сейчас мы двигались над миром, и он рассказывал обо всем спокойно. Он почувствовал и обозначил границу эпической рассудительности, когда последнее ущелье осталось позади и открылась долина.

– Ну вот, – тренер чуть придержал повод, – все мы обговорили: и политику, и промышленность, и сельское хозяйство.