Белое, черное, алое… - Елена Топильская

Сегодня до конца дня, или, на крайний случай, завтра с утра, мне еще предстояло потормошить наших криминалистов по экспертизе следов на чердаке в сравнении с ботинками токсовского трупа, но телефон пока был занят Кораблевым.

После длинной череды звонков он все же положил передо мной бумажку с полными данными владельцев однокомнатных квартир по интересующим меня адресам.

Двадцатисемилетний хозяин квартиры по адресу, куда мы заезжали во вторую очередь, — Костенко Владимир Дмитриевич — должен был подъехать вот-вот. А хозяина первой квартиры, Газояна Алика Арамовича, ждать, похоже, было бессмысленно: против его фамилии стояла пометка: «Федеральный розыск прокуратурой города по ст. 105 УК РФ с 16 августа».

Я присвистнула. Кораблев конвульсивно дернулся и пробормотал:

— Не свистите, денег не будет.

На большее его, видимо, не хватило по причине тяжелого восстановительного периода, день рождения все-таки.

— А можно подумать, они так у меня есть. Ленечка, ты на машине? Не слетаешь вот по этому адресу? — Я протянула ему листочек, на котором был записан адрес оперуполномоченного Бурдейко. — Если никто не откроет, поспрашивай соседей, давно ли они его видели.

— А что, когти рванул? — спросил Кораблев, зевая во весь рот.

— Похоже на то. Но если он ненароком окажется дома, тащи его сюда.

— Ладно, съезжу. Только через родную контору: во-первых, надо начальству показаться пред светлы очи, а во-вторых, меня уже склад достал, чтобы я форму получил.

Он повернулся и поплелся на выход.

— Что с Анджелой? — успела я спросить, пока он не вышел из кабинета.

— Анджела под колпаком, — лаконично ответил Леня.

— Леня, ты вернись до конца рабочего дня, — крикнула я ему вслед.

— А это как карта ляжет, — донеслось из коридора.

До прихода Владимира Дмитриевича Костенко — как оказалось, молодого симпатичного юриста частной страховой компании — я успела позвонить Нателле Чвановой-Редничук и договориться о встрече завтра вечером.

— Это очень удобно, — сказала она, — я как раз вечером буду дома.

Приезжайте.

Я рассудила, что РУБОП, который, в лице Василия Кузьмича, тоже будет на заслушивании, подбросит меня на обратном пути к Нателле, а уж оттуда я как-нибудь доберусь сама, в крайнем случае, договорюсь с Сашкой, он меня встретит, поскольку живет мадам неподалеку от стоматологической поликлиники. И, ни на что уже не отвлекаясь, приступила к беседе с Костенко. Что же они там, в этой страховой компании, вытворяют? — подумала я, глядя в его честные голубые глаза, поскольку прямо физически ощущала, как он вибрирует от страха.

— Владимир Дмитриевич, у вас какие-то неприятности? — участливо спросила я. — Какие-то проблемы с правоохранительными органами?

— Нет! — поспешно выкрикнул он и лязгнул зубами.

— А что вы так нервничаете?

— Я?! — он изобразил удивление.

— Ну ладно. Я надеюсь, что мы с вами найдем общий язык. Только я вас умоляю, ничего не бойтесь.

— А чего мне бояться? — не очень убедительно ответил он и даже пустил «петуха» в конце фразы, видимо, в знак того, что он абсолютно спокоен.

Я призадумалась, с чего начать с ним разговор. Хорошо (для меня, конечно, хорошо), если у него какие-то проблемы, не связанные с нашим делом. В этом случае он, поняв, что мне от него, кроме правдивого рассказа про дружбу с Анджелкой, ничего не нужно, обрадуется и расслабится. А если, не дай Бог, именно по этому поводу и переживает, то я даже не представляю, как от него добиться показаний.

— Скажите, Владимир Дмитриевич, только честно — вы же понимаете, я легко могу это проверить, — на вас когда-нибудь возбуждались уголовные дела?

Наблюдая, как после этого вопроса у Костенко изменился цвет лица — из румяного он стал совершенно белым, — я испугалась, как бы уже второго человека не отправили в реанимацию из моего кабинета; мне такая традиция ни к чему.

— Если это связано со случаем, о котором я думаю, то я намерена помочь вам и снять все претензии в ваш адрес, — продолжала я.

— Откуда я знаю, о чем вы думаете? — с усилием произнес Костенко.

— Это надо понимать как утвердительный ответ на вопрос о возбужденных делах?

Костенко промолчал. Я все больше склонялась к мысли, что его страхи связаны именно с интересующим меня делом. Если бы на него было что-то еще, он бы так не трясся, а просчитал все варианты, знал, чего ждать, и не опасался бы вызова, причем не туда, где расследуется его дело, а совершенно в другой орган.

В нашей-то прокуратуре на него дел не было… Несведущий человек еще мог бы не разобраться в ситуации, но он-то юрист.

Придется брать быка за рога, подумала я, может, натиск его встряхнет.

— Как я понимаю, вас обвиняли в изнасиловании?

— Боже, сколько можно! — вдруг простонал Костенко, закрывая лицо руками. — Неужели вам мало? Я всего лишился из-за собственной глупости, пострадал так, что до конца дней своих помнить буду, но я же уже решил все вопросы… Что опять не так? Еще чего-то от меня надо?

Горячо, отметила я.

— Хорошо, — сказала я уже вслух. — Если вам так неприятно обсуждать эти вопросы, не будем. Вы свободны. Он помолчал.

— Как свободен? — спросил он через некоторое время. — Я могу идти?

— Можете, — подтвердила я.

— Как, совсем?

Я про себя похихикала над Костенко: вот она, человеческая природа — то истерики он закатывает, мол, что вы ко мне привязались, а как только я говорю, что ничего больше от него не хочу, — как это? Почему не хотите? Смех, да и только, сейчас будет требовать продолжения банкета.

— А зачем вы меня вызывали?

— Я не вызывала, я просто просила мне позвонить.

— Но вам что-то от меня нужно?

— Сейчас уже ничего. — Я уже улыбалась.

— А что вы улыбаетесь? Вам смешно? Надо мной смеетесь?

— Над вами, Владимир Дмитриевич, над вами. То вы разговаривать не хотите, то меня начинаете допрашивать, что мне было нужно.

— Хорошо вам говорить, — уже чуть не плача, бросил Костенко. — Вы не представляете, что я пережил.

— Я же сразу сказала вам, что хочу снять с вас все обвинения, если, конечно, мы говорим об одном и том же.

— А о чем вы говорите?

— Об обвинении в изнасиловании.

Я положила перед ним карту травматика, раскрыв на том месте, где было написано, что ссадины и кровоподтеки причинил Анджеле Ленедан мужчина по имени Владимир во время изнасилования, по адресу… Заглянув в карту, Костенко уставился на меня с ужасом во взгляде.

— Слушайте, успокойтесь вы, наконец. Вы этого боитесь?

— Господи, я думал, что все уже кончилось! — Он опять закрыл лицо руками.

— Ну что, расскажете мне все по порядку? — не обращая внимания на его жесты отчаяния, спросила я. Он отнял руки от лица.

— А что вам рассказывать? Вы ведь про это знаете?

— Владимир Дмитриевич, — сказала я терпеливо, как маленькому ребенку, — я знаю только то, что вы стали жертвой хорошо продуманного и организованного шантажа. А мне бы хотелось знать детали, чтобы снять с вашей души этот груз раз и навсегда.

Он помолчал немного, а потом задал именно тот вопрос, которого я все время боялась:

— Вы хотите, чтобы я просто вам все рассказал, или на протокол допроса?

Конечно, я хотела протокол. А он, суда по всему, как раз протокола-то и не хотел. Придется его воспитывать.

— Владимир Дмитриевич, вы же юрист и понимаете наверняка, что раз я с вами встречаюсь не за столиком в кафе, а в служебном кабинете, значит, выступаю как официальное, должностное лицо. А раз я должностное лицо, то никакие беседы без протокола невозможны. Будь я шантажисткой, — он вздрогнул, — вот тогда бы я вам назначила встречу в кафе и без протокола. Вас как раз это должно успокоить. А если бы я преследовала цель вас упечь за изнасилование, зачем бы я вас так уговаривала, посудите сами.

— А может, не стоит протокол писать? — все-таки подергал он лапками напоследок.

— А тогда в нашей встрече нет смысла. Бумажку можно опровергнуть только бумажкой.

— И все опять? — с тоской спросил Костенко.

— Что опять? Все будет «опять» и «опять», если вы не найдете в себе мужества раз и навсегда покончить с этим. Конечно, удовольствия вы пока не получите, но не проще ли сейчас отмучиться, вместо того чтобы всю оставшуюся жизнь трястись как овечий хвост? — говоря это, я сама поражалась тому, как убедительно звучит мой голос, хотя я шарила в потемках и наугад, интуитивно подлаживаясь под настроение момента.

— У вас не курят? — вместо ответа произнес Костенко. — Вижу, что нет, можно, тогда я покурю в коридоре? Заодно и с мыслями соберусь. К сожалению, даже если я вам все расскажу, для меня ничего не кончится, а только начнется.

Я пожала плечами с видом: «ну что с вами поделаешь?», и он, тяжело поднявшись, вышел в коридор. Небольшая передышка и мне не помешает. А что с ним делать дальше? Может, записать его рассказ — а в том, что он мне сейчас что-нибудь расскажет, я уже не сомневалась — на диктофон? Нам в городской выдавали небольшие диктофончики, и у меня до сих пор лежит такой в сейфе, но он поломался в первые же дни работы и капитально меня подвел. Я пришла в следственный изолятор, чтобы записать на магнитофон допрос обвиняемого в хищениях; как положено, с адвокатом, у меня была приготовлена хитрая комбинация, и я очень надеялась, что она сработает и клиент «поплывет». Клиент вправду сломался и «поплыл», согласился на применение звукозаписи во время допроса, я включила диктофон, он заговорил весьма дельные вещи и через двадцать минут вдруг прислушался и спросил: «Почему так тихо?» Не слышно было шуршания мотающейся пленки; я взяла в руки диктофон и обнаружила, что пленка не движется, диктофон ломаный. К тому моменту, как вызванный специалист его починил, клиент от дачи показаний наотрез отказался.