Запах искусственной свежести (сборник) - Алексей Козлачков

Для меня же первый опыт встречи с итальянской культурой произошел лет 25 назад в одной жаркой стране, на дороге, ведущей через пустыню, когда мой военный грузовик наехал на итальянскую мину. Первой же моей мыслью сразу после взрыва, кажется, еще в воздухе, когда я «летел кувыркаясь» и еще не осыпался на землю вместе с деталями от моего грузовика, была: «Итальянка!» Это была совершенно лишняя инерция сознания, еще окончательно не убедившегося, живо оно или уже мертво, ведь если ты уж «взлетел на воздух», то в последний миг перед полным угасанием мира тебе совершенно безразлично, какая это была мина – итальянская или греческая. Но профессиональный инстинкт не подводил, это была точно итальянская мина, что доказывалось самим фактом именно моего полета. Ведь если бы это была мина какого-либо другого, не итальянского производства, то на ней и подорвался бы кто-нибудь другой, но только не я. Больше всего шансов было у моего друга, сапера Васи, едущего на головной машине, либо, по крайней мере, если бы уж Вася миновал эту мину, тогда на ней проще всего было подорваться начальнику штаба батальона майору Недоглядову, следующему в колонне прямо за Васей. Но оба они да еще несколько наших машин благополучно ее миновали, а мне вот не повезло.

Хотя у меня-то шансов подорваться было не так уж много, моя машина шла где-то в середине. Но именно это и означало, что мина была итальянская – в пластмассовом корпусе, с замедляющим реле, что сильно усложняло или даже делало невозможным ее своевременное обнаружение. Благодаря этому реле подорваться могла любая машина в колонне, и даже танковые тралы – тяжелые железные катки, под которыми взрывались все остальные, не итальянские мины – здесь были бесполезны. И миноискателем ее тоже было не отыскать, в ней была лишь одна металлическая деталь – взрыватель, на которую армейский миноискатель не реагировал. Сапер Вася Соколов опасно свешивался с передка головного бронетранспортера и упирал белую, как у снежного человека, запыленную цементной афганской пылью голову прямо в дорогу, пытаясь хоть как-нибудь распознать эти мины – «по внешним признакам». После установки такой мины на гладкую афганскую дорогу какие-то следы обычно оставались, в виде душманских пяток на обочине либо излишней приглаженности грунта, и если смотреть не отрываясь, можно заметить. Иногда ему это удавалось, но в тот раз он явно проглядел…

Водитель наш погиб, мина как раз под ним и разорвалась, а во мне взрыв никаких существенных изменений не произвел. Видимо, сказались годы упорных тренировок по разбиению кирпичей лицом и другими частями организма, занятию весьма распространенному среди военнослужащих ВДВ и прежде и теперь, а то бы мне так легко не отделаться. Я вскоре встал, отряхнул с себя обломки грузовика, нашел свою полевую сумку, которая, на счастье, прилетела вместе со мной, оттуда я достал карту (что за офицер без карты!) и даже попытался произвести расчеты для стрельбы из миномета. Впрочем, не слишком удачно, удар был все же посильнее кирпича. Формулы для расчета прицела странным образом перепутывались со школьными формулами определения объема жидкости в бассейне – в Афгане все аллюзии на тему воды или женщин именно в такой последовательности: сначала воды, потом уже женщин. Я лишь подивился: каким причудливым способом выплыла тема воды!

Подрыву на мине, как правило, сопутствовал еще и обстрел – засада. Мои храбрые солдаты, не дождавшись командирских расчетов, стали поражать врага без всяких расчетов и замечательно в этом преуспели. Но я уже не слышал выстрелов – ни своих, ни вражеских – и даже не заметил, когда закончился этот бой, с головой погрузившись в увлекательные исчисления; я сидел на краю пересохшего арыка недалеко от города Кандагара, качал головой и бормотал под нос цифры и формулы, иногда записывал их в блокнот и пытался разрешить небывалую математическую задачу по объединению гидравлики и баллистики. И как мне теперь кажется, был очень близок к успеху. Когда бой кончился, солдаты упаковали меня в другой бронетранспортер, где я смог продолжить свои исчисления, а затем уже спокойно заняться ими в полной тишине и безопасности, в госпитале.

Можно сказать, что мне очень даже повезло – несмотря ни на что! Кузов грузовика был доверху набит минометными минами, но они не сдетонировали. В противном случае от меня не нашли бы даже что послать моей матушке («ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей»). У нас тогда была в ходу партия мин еще 43-го года производства, они и при стрельбе-то взрывались далеко не всегда, обычно это очень раздражало, а тут вот спасло жизнь. Здесь изысканность итальянских технологий удачно наложилась на дубовость русских минометных мин, и в результате получилась как раз такая ситуация, которую принято называть «второе рождение». В том бою я потерял и слух, и отчасти память, что, впрочем, скоро восстановилось, но зато в меня навсегда был врублен жгучий интерес к Италии и я чуть было не совершил крупное математическое открытие.

Но что действительно удивляло в этих минах, так это то, с каким изяществом и фантазией были выполнены их корпуса. Они делались из высококачественной пластмассы оранжевого цвета, с прихотливым ребристым узором по всей поверхности, причем этот узор даже редко повторялся в двух минах – в чем мне всегда смутно грезилась какая-то насмешливо-издевательская реализация крылатой нелепости Достоевского «красота спасет мир»… Само собой наплывало продолжение фразы: «…при помощи динамита».

Это будоражило и восхищало – ведь этот оранжевый узорчатый декор был абсолютной, совершенной бессмысленностью. Великих итальянских художников минного дела уж действительно нельзя было заподозрить ни в какой утилитарной идее использования этой красоты, в том числе и в идее спасения чего-то с ее помощью, ведь мину сначала зарывали в землю, а потом она просто взрывалась и разлеталась во все стороны вместе с обломками бронетранспортеров и кусками тел храбрых советских воинов. Единственным, кто ее видел, был душманский минер, когда, вытащив из ящика, зарывал в землю, тогда выходит, это совершенство было обращено лишь к его чувству прекрасного. Или же это было некоей таинственной эстетической коммуникацией саперов всех армий: разминировал – полюбуйся, проглядел – узришь уже небесную гармонию. Во всяком случае, эта мина представляла собой воплощение известного принципа «искусство для искусства» в самом концентрированном виде.

Но советские воины, не лишенные эстетического чувства, все же нашли этим минам (тем из них, которые сапер Вася Соколов углядел и разминировал) мирное применение. Солдат как никто другой отзывчив к прекрасному. Идея гармонии почивает в самих основаниях военной организации, и все время, не посвященное боевой работе, воин отдает великому труду по «окультуриванию» пространства (это такой военный термин), ну точно как итальянцы: он окультуривает сугробы, прибивая их лопатой, чистит дорожки и туалеты в части, красит газоны и кроны деревьев в зеленый цвет, выравнивает подушки на койках и взбивает их «кирпичиком», а правильный воин и бляху к дембелю начинает полировать сразу же после призыва на службу и не перестает этого делать никогда. Именно поэтому столь тонкая работа итальянских дизайнеров не могла пропасть впустую, без отклика в солдатском сердце.

Вынув из итальянских мин все взрывоопасное, мы делали из них отличные абажуры для своих походных коптилок и тусклых лампочек, работающих от батальонного генератора. И тогда скучный мир пустыни и интерьер брезентовых палаток заливался густым оранжевым светом и уже не мозолил глаза картинами унылого бивуачного быта колониальных солдат и офицеров, а понемногу превращался в экспозиции для сказок Шахерезады. Под воздействием этого необычайного света мы пытались курить вонючий пайковый табак через самодельные трубки, пили чай из верблюжьей колючки стеклянными стаканами, а не из алюминиевых кружек, а некоторые, особенно впечатлительные, надевали на измозоленные горными ботинками ноги даже мягкие тапочки с загнутыми кверху носами… До атласных халатов и фесок, правда, дело не дошло, но обзаведение таким абажуром из корпуса итальянской мины ясно указывало на матерость воина, на его полную адаптацию к условиям пустыни.

Спустя много лет после первой встречи с итальянским дизайном и культурой в целом произошла вторая: у меня оказалась итальянская жена. Скорее всего, это произошло вне прямой связи с предыдущим событием – подрывом на мине совершенного дизайна. Хотя… кто знает, может, просто несколько звеньев из всеобщей связующей цепи событий еще не проступили для меня окончательно. А спустя еще некоторое время я уже оказался в Италии, чего уже я совершенно не ожидал. И вот сижу я на берегу Неаполитанского залива, вид на Везувий, о соле мио, неаполитанский закат, скучной пародией на который являются все остальные закаты на свете; а в стакане у меня вовсе не чай из верблюжьей колючки, а божественное неаполитанское «Граньяно», красное игристое (думал ли я в окопах под Кандагаром!)…