Базалетский бой - Анна Антоновская

Сдвинув набекрень папахи, вытирая большими пестрыми платками вспотевшие лбы и затылки, амкары, купцы, торговцы возбужденно выведывают друг у друга: что будет?

Уже работа закипала, уже товар с аршина сам срывался, уже весы прыгали как под зурну. Уже с царем Симоном смирились — все же свой, отдельный царь.

Неужели, кахетинские амкары опять в картлийский котел полезут?

— Не иначе! Не свой же пустой облизывать?

— Напрасно о котле беспокоишься, Сиуш: Исмаил-хан и полные и пустые утащил!

— Тоже хорошо! Нашего Моурави не признавали — без шарвари остались.

— Теперь пусть не надеются, второй раз не потрудится восстанавливать им Кахети.

— Ничего, алазанская форель поможет…

Густой смех прокатился. И снова томление, тревога: что, что будет? И, как ни странно, чем больше накалялся воздух, тем громче звучало имя Георгия Саакадзе: только Моурави способен отыскать выход, только в нем спасение! Симон законный царь, а Теймураз?..

— Если война, победит тот, на чью сторону станет наш Моурави.

— Еще бы, Сиуш, война непременно будет. Где слыхал, чтобы на трон без драки влезали?

— А ты за кого?

— Я? Я за Великого Моурави!

— А царь?

— Царь нужен непременно! Царство, как человек, не может без головы жить.

— Без головы уже живет — только папаху носит, потому незаметно.

И вновь забросив молотки и аршины, с утра до ночи, то собирались толпой, то распадались на мелкие группы. Всех волновала судьба торговли. Каждый пытался предрешить будущее майдана.

— О чем спорите? Разве без торговли живет царство?

— Верно говоришь, Пануш! Пусть цари тянут каждый к себе Картли, а мы, как в люльке, посередине будем лежать.

— Почему такой умный сегодня, Отар? Может, мацони с утра кушал? Разве не знаешь: если люльку сильно раскачать, ребенка можно выронить!

— И то правда, для майдана небольшая польза, когда каждый день хатабала!

— Э!.. Что будешь делать, если князья сами не знают, какой царь им нужен: один слишком тихий, другой слишком громкий, третий сам, без князей, любит царствовать, четвертый еще хуже — совсем не любит царствовать…

— Хе-хе!.. Пятый триста дней в году празднует свое рождение!

— И тридцать пять дней охотой занят.

На майдане не смолкал хохот.

— Что ж, самое время в люльке качаться, — вытирая кулаком глаза, кричал тучный торговец сыром. — Только чем кормить такое беспокойное дитя?

— Засолом, — потешался торговец хной.

— Не знаешь чем? Тогда что ты знаешь? Соленая башка! — обозлился торговец глиняными кувшинами. — На радость чертям начнут гвири скакать с новыми повелениями, и каждый постарается по моим кувшинам проехать.

Вперемежку раздавались то брань, то хохот. Снова собирались толпы, чтобы тут же распасться на группы. Нестерпимый зной слепил глаза. Коки-водоносы едва успевали притаскивать воду из Куры, мгновенно разливая по чашам.

В воздухе стоял гул, словно от шумного дыхания кузницы. Уже никого не радовал заказ князей: задаток дали, а где заработок? Нет, не время тратить монеты на товар! А князья на своем стоят: раньше готовый заказ, а потом монеты. Как-то сразу зашаталась жизнь — словно путник опустил поводья и конь, спотыкаясь, топчется на месте, не зная, куда идти.

Лишь один Вардан Мудрый, по обыкновению, молчал, не вмешивался ни в какие споры, не выражал никаких пожеланий. Не спеша, снял он с полок бархат, шелк, парчу и другие драгоценные товары, перетащил их, по совету Нуцы, незаметно домой и запрятал в глубокие сундуки, врытые между столбами сарая в землю.

Солидные купцы, зайдя в лавку Вардана за советом, метнув взгляд на полки, заполненные дешевой персидской кисеей, миткалем для деревенских рубах и грубым сукном, годным разве только на чохи зеленщикам или тулухчам, молча поворачивали назад в свои лавки, и там, за закрытыми дверями, слышалась торопливая укладка товаров в тюки и сундуки…

Чубукчи подъехал неожиданно, но Вардана трудно застать врасплох… Следя за площадью, он поспешно вышел из лавки, прикрыв дверь.

— Ты что, Вардан, уже закончил день?

— Угадал, уважаемый. Один человек — говорят, мсахури князя Палавандишвили, — почти не торгуясь, закупил у меня парчу, бархат и шелк. Хвастал, что на приданое княжны. Не знаю, правда или нет.

— Неправда. Князь Палавандишвили младшую дочь зимой венчал. Может, мсахури из Кахети? Тоже говорят: храбрый Исмаил не одну куладжу — шарвари у кахетинских князей снял, а они не против были.

— Может, из Кахети, монеты запаха не имеют.

— Зато лазутчиков по запаху узнают.

— Может, так. Вот решил домой пойти. Сегодня жена каурму приготовила, давно хотел.

— Арчил, тот, что в Метехи, просил передать: не, держи больше выбранный им товар, раздумал он чоху шить, — вспомнил чубукчи поручение старшего смотрителя конюшен. — Продай бархатному лазутчику… Кстати, о лазутчике вспомнил! Не видал ты гонца?

— Какого гонца?

— Саакадзевского… Мой князь зовет.

— Почему должен видать?

— А разве не ты был в почете, когда Саакадзе хозяйничал в Картли?

— Я и сейчас в почете, когда хозяйничает Андукапар.

— Почему думаешь, Андукапар?

— Не я один, все чувствуют приятную руку князя. Хорошо, благородный князь Шадиман работой амкаров успокоил. Уже многие хотели закрыть лавки. Вдруг, прислонив руку к глазам, Вардан начал всматриваться вдаль. Не понравился ему разговор лазутчика Шадимана, и он решил избавиться от непрошеного собеседника. — Уважаемый чубукчи, если гонца Моурави ищешь, сейчас к мосту поскакал.

— К мосту?

Чубукчи хлестнул коня и с трудом стал пробираться через Майданскую площадь.

Вардан поспешно вошел в лавку.

— Гурген! — позвал он спрятавшегося сына. — Беги в духан «Золотой верблюд», скажи Арчилу, пусть немедля скачет в Метехи, — князь Шадиман ищет. Скажи: старший смотритель Арчил через чубукчи передал, чтобы я не держал больше товар. Выходит, «верный глаз» может свободно гулять, опасность позади. Ночью к нам пусть придет, все же не открыто. Хочу тоже Моурави о майдане сообщить…

Когда Арчил-«верный глаз» предстал перед Шадиманом, был уже полдень. В венецианском бокале таял кусочек льда, отражая солнечный луч. Шадиман, постукивая по льду серебряной палочкой, снова подробно расспрашивал о Саакадзе и даже о «Дружине барсов». Узнав, что Дато уехал с Хорешани в Абхазети проведать первенца, Шадиман встрепенулся и спросил:

— Не сына ли Саакадзе сватать? Слух идет, владетель Шервашидзе дочь красивую имеет.

— Нет, светлый князь, наш Автандил пока молод. А дочь Шервашидзе без носа осталась. Какая из нее жена, если Леван Дадиани, по праву мужа, нос ей отрезал? Хоть и неправда, что за измену, — все же нос снова не отрос.

Шадиман не дал улыбке перейти в смех и пристально вгляделся в приятное, смелое лицо, озаренное блеском умных глаз. Не без зависти он подумал: «Ему можно доверить. Умеет Моурави, как магнит — железо, людей притягивать».

— Вот что, «верный глаз», так, кажется, тебя зовут?

— Так, светлый князь, я еще ни разу не промахнулся. Куда направлю стрелу, туда вонзится.

— Понимаю. Хочу доверить тебе большую охоту, и если попадешь в царственного оленя, проси, что пожелаешь! Азнауром сделаю, а хочешь — женю на сестре моего мсахури.

— Светлый князь, я уже осчастливлен сверх меры, раз мне доверяешь, — и, как бы в порыве благодарности, вскрикнул: — Моурави недаром тебя, светлый князь, любит! Вслух не говорит, а только всем советует уважать тебя и восхищаться твоим умом.

— Странно, а я полагал наоборот; ненавидит меня — ведь всю жизнь спорим с ним. — И, взяв ломтик лимона, старательно выжал сок в венецианский бокал.

— Непременно потому спорит, что дорожит тобою, князь.

— Дорожит? Выходит, с меня гример берет.

Шадиман задумчивым взором скользнул по лицу Арчила, уже не удивляясь, что беседует с простым дружинником. «За Моурави я готов десять князей отдать. Но что делать, в разных церквах нас крестили». Пригубив бокал, спросил:

— Где пропадал ты все дни? Почему в Метехи не показывался? Разве не знаешь, где гонец должен терпеливо ожидать ответа?

— Знаю, светлый князь, только твой чубукчи приказал не беспокоить тебя, пока князья не разъедутся. Как раз сегодня день подходящий.

— Подходящий? Почему?

— Слово имею сказать… если разрешишь, светлый князь.

— Говори.

— В духане сегодня чанахи пробовал, вина, конечно, немного выпил… Смотрю, арагвинцы тоже кушают и кувшины часто меняют; и так дружно на меня уставились, будто не узнают. Я, конечно, их еще больше не узнаю, а сам думаю: почему в будни так много пьют? Не успел себе ответить, как вошли дружинники князя Андукапара. Сразу арагвинцы свой характер показали: «Э-э!.. — кричат. — Когда разбогатели, что в духан пришли? Может, ваш длинный князь для вас кисеты открыл?» Тут пожилой аршанец свой ум показал: «Хотя, говорит, кисеты наш длинный князь не открыл, все ж монеты не из кисета вашего широкого князя вынули, на свои пьем». Арагвинцы такой смех подняли, что кувшины закачались. «На свои? Где свои взяли? Может, выгодно пощечины княгини Гульшари продали?» — «Пришлось, — отвечает умный аршанец, — ведь за ваши ишачьи шутки и полшаури не дадут!» Вижу, светлый князь, драка будет, если останусь, непременно шашку обнажу, — только за кого? Князь Зураб сейчас худший враг Моурави, а князь Андукапар всегда врагом был. Ушел из духана — и снова изумился; на твоем майдане арагвинцы, как у себя в конюшнях, ржут. Я хорошо их характер знаю, не раз, — чтобы им волк в рот… чихнул, — рядом дрались, всегда перед боем веселились. Князь Зураб пример показывает. Только думаю: с кем бой? Об этом хотел тебе сказать, светлый князь.