Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934 - Олег Кен

В соответствии с предложением НКИД и решением Политбюро, 20 марта 1931 г. советник полпредства в Великобритании Д.В. Богомолов сообщил румынскому коллеге о том, что, согласно полученным из Москвы директивам, он «не уполномочен вести никаких переговоров с Чиотори, но что если у него, Чиотори, имеются предложения румынского правительства Союзному правительству, я могу передать их в Москву». Румынский советник заявил о предпочтительности его поездки в Москву в качестве «делегата румынского правительства по какому-либо второстепенному вопросу, например, об архивах бывшего румынского посольства в Петербурге»; в этом случае он мог бы располагать полномочиями на ведение переговоров «по всем вопросам»[710]. Реагируя на это полуофициальное предложение М.М. Литвинов рекомендовал Д.В. Богомолову не отклоняться от директивы и «разрешить Чиотори поездку лишь в том случае, если он заявит, что едет совершенно официально, по поручению своего правительства, с официальным предложением»[711].

20 марта 1931 г.

Решение Политбюро

46/59. – О договоре с Эстонией.

Снять вопрос.

Протокол № 30 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.3.1931 – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 817. Л. 1.

О каком договоре идет речь, почему этот вопрос был внесен в Политбюро, а затем «снят», установить не удалось. Вероятнее всего, предполагалось обсуждение в Политбюро хозяйственного соглашения с Эстонией, развитие отношений с которой было призвано воспрепятствовать усилившейся активности польской дипломатии по созданию Прибалтийского блока. Избрание в середине февраля 1931 г. главой государства К. Пятса позволяло рассчитывать, что новое правительство Эстонии «во всяком случае: выправит нарушенное О. Штрандманом равновесие». В НКИД и Таллинском полпредстве полагали, что активизация советской политики в отношении Эстонии «возможна, прежде всего, путем усиления наших экономических связей»[712]. В начале весны 1931 г. под этим понимались ввоз эстонских молочных продуктов в Ленинград в обмен на увеличение советского хлебного экспорта, размещение в Эстонии заказов на поставки свиней и строительство судов. Возможно, проект одного из соглашений по «основным экономическим вопросам, которые сейчас являются наиболее болезненными» и которые в те дни были темой бесед с Пятсом полпреда Раскольникова, экс-торгпреда А.А. Деди и торгпреда Г.К. Клингера, и был обозначен в протоколе Политбюро как «договор с Эстонией»[713].

Начало новой фазы польско-советского соперничества в Прибалтике обострило интерес Варшавы к намерениям СССР. В конце марта 1931 г. польский военный атташе в Эстонии и Латвии подполковник Ст. Кара докладывал, что ему удалось уточнить существо «направленной против нас российской акции», о начале которой он сообщал в январе. Действия советской дипломатии, по сведениям Кары, состояли в тайной инспирации «возможности заключения договоров о нейтралитете», которые предоставили бы балтийским государствам гарантии их независимого существования и таким образом «исключили бы влияния Польши». «Балтийские государства после гарантирования их неприкосновенности со стороны России и Германии решительно выступят за разоружение, тогда как Польша не будет иметь основания выступать как гарант независимости и защитница [государств Балтии. – Авт.]»[714]. Советских документов, которые бы подтверждали наличие у Москвы весной 1931 г. планов заключения с балтийскими странами договоров о нейтралитете, не обнаружено. По крайней мере, до апреля 1931 г. полпред в беседах с Пятсом не затрагивал «основных политических вопросов»[715].

20 марта 1931 г.

Решение Политбюро

7/18. – О договоре с Литвой (т.т. Стомоняков, Литвинов).

Принять предложения НКИД:

а) о переговорах с литовцами о продлении срока договора 1926-го года на пять лет;

б) о подписании специального протокола о ненападении и нейтралитете;

в) о приглашении в Москву литовского министра иностранных дел.

Выписки посланы: т. Литвинову.

Протокол № 30 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.3.1931 – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 9. Л. 172.

Вопрос был внесен в повестку дня Политбюро по инициативе Коллегии НКИД, которая, рассмотрев предложение президента Литвы А. Сметоны о продлении договора 1926 г., сделанное 13 февраля в разговоре с полпредом М.А. Карским, сочла «возможной и политически желательной такую форму продления», которая «ни к чему новому не обязывала бы». В записке Б.С. Стомонякова от имени НКИД запрашивалась санкция Политбюро на вступление в переговоры по этому вопросу, подписание специального протокола и приглашение в Москву министра иностранных дел Литвы[716].

Вопрос о возобновлении джентльменского соглашения 1926 г. в записке НКИД не затрагивался. Вопрос о пролонгации заключенного между СССР и Литвой в 1926 г. договора о ненападении неоднократно поднимался литовским правительством и до обращения Сметоны к Карскому. Стремление доказать, что Литва не находится в состоянии международной изоляции, несмотря на напряженность в отношениях с Германией, и желание усилить свои позиции в конфликте с Польшей, побуждали Каунас время от времени возобновлять свое предложение. В 1931 г. истекал пятилетний срок, предусмотренный договором, после чего он мог быть автоматически продлен на год. Подготовка к обсуждению на ПБ была начата руководством НКИД в конце февраля 1931 г., когда Коллегия НКИД приняла решение о целесообразности пролонгации на 5 лет «путем подписания особого договора». Вместе с тем, и это видно из вышеупомянутого письма Стомонякова, Коллегия не сочла желательным визит М.М. Литвинова в Каунас и предложила «высшей инстанции» пригласить в Москву для подписания протокола литовского министра иностранных дел Д. Зауниуса[717]. Политбюро с предложениями НКИД согласилось[718]. Стомоняков придерживался по этому вопросу иной точки зрения. В конце февраля, сообщая Карскому о подготовке заседания Коллегии по вопросу о пролонгации договора, он особо подчеркивал желательность «особой торжественности», которая была бы достигнута, если М.М. Литвинов, при проезде через Ковно, подписал подобный акт[719]. Однако уже 1 марта, сразу после заседания Коллегии, Стомоняков извещал поверенного в делах Фехнера (Карский находился в Москве) о решении Коллегии пригласить в Москву Зауниуса ради того, чтобы избежать приезда Литвинова в литовскую столицу[720].

Получив предложение советской стороны, литовское правительство не торопилось с окончательным ответом и в очередной раз выдвинуло предложение об углублении отношений. Д. Зауниус в беседе с Фехнером в начале марта особо подчеркнул, что «автоматическое молчаливое продление договора еще на один год не достигнет цели»[721]. Правительство Тубялиса, как прежде Вольдемарас, исходило в своих отношениях с Москвой из особой заинтересованности СССР в Литве. Отказ от подписания протокола в Каунасе и в визите М.М. Литвинова были расценены как некорректный жест, который может иметь для Литвы далеко идущие последствия (поскольку тем самым подчеркивалось ее незавидное внешнеполитическое положение), наносящий удар по престижу правительства как в самой Литве, так и в Европе. А.В. Фехнер уже через три дня после решения Политбюро писал, что Д. Зауниус не приедет именно по внутриполитическим причинам.

Отказ Зауниуса приехать в Москву был обусловлен, пожалуй, и более серьезной причиной. Неизменное подчеркивание им желательности «углубления» характера договора подразумевало фиксацию военно-политических обязательств СССР в случае вооруженного литовско-польского конфликта. Нежелание Москвы пойти на это вызывало у него нескрываемое раздражение. 11 марта, встретившись с Фехнером, министр заявил, что получил от литовского посланника в Москве Ю. Балтрушайтиса телеграмму, сообщавшую о намеченном на 13 марта заседании коллегии НКИД по вопросу о пролонгации, добавив, что никаких предложений через посланника не делал, и если речь идет о пролонгации договора 1926 г., то необходимо достичь «соответствующей трактовки проблемы безопасности в отношении Германии, Польши, Латвии, трех стран, которые в первую очередь обоюдно интересуют и Литву и СССР. Далее речь могла бы идти и о джентльменском соглашении»[722]. Помимо этого, литовский министр настойчиво повторял, что 1) обмен мнениями между руководителями внешнеполитических ведомств необходим для выяснения основных политических установок по вопросам, взаимно интересующим оба государства; 2) к протоколу о пролонгации договора должны быть приложены те же ноты, что и к договору 1926 г.[723] (эти ноты литовская сторона рассматривала как признание СССР прав Литвы на Виленщину). Из встреч с литовским руководством советский поверенный в делах вынес впечатление, что помимо прочего оно желает получить от СССР гарантию того, что «германские ревизионистские стремления не затронут Литвы»[724].