Меч президента - Игорь Бунич

Секретарем обкома в коммунистические времена можно было стать, только имея ряд определенных качеств, которыми обычные люди не только не обладают, но даже и не предполагают, что такие качества могут существовать у людей, внешне ничем не отличающихся от других Божьих созданий. Случайный человек мог пробиться в секретари какой-нибудь цеховой «первички», но выше — никогда. А уж о первом секретаре обкома и говорить нечего. Достаточно вспомнить хотя бы несколько других секретарей обкомов той поры: Гришина в Москве, Романова в Ленинграде, Медунова в Краснодаре, Лигачева в Омске, чтобы понять, в какой шеренге и в какой школе готовил себя Ельцин к должности первого свободно избранного президента России.

Но несгибаемая позиция перечисленных и других коллег Ельцина в обкомах в ЦК и Политбюро на поверку оказалась простым параличом, который охватил и их, и всю страну, заведенную паралитиками в тупик, где она стала разваливаться на глазах. Огромная, отученная мыслить и работать, масса партийной номенклатуры, привыкшая следовать за вождем, в ужасе от надвигающейся катастрофы стала метаться в поисках нового вождя среди охваченных параличом руководителей КПСС, чтобы этот вождь указал им путь к спасению. Эта масса уже успела разочароваться в Горбачеве, не говоря уже обо всех остальных. Именно в этот момент Ельцин подобно горьковскому Данко, вырвавшему себе сердце, чтобы его пламенем указать дорогу остальным, вырвал из своего сердца партийный билет прямо на последнем, XXVIlI-м съезде КПСС, и бросил его на стол, указав дорогу остальным. В партии начался обвал, завершившийся в августе 91-го года.

Обгоняя друг друга, все спешили выйти из партии. Болото высыхало, оставив на дне только тину, которая, хотя и воняла, но была уже практически безопасна, поскольку все, кому это было нужно, быстро сообразили, чтобы остаться в партии нового вождя, нужно побыстрее выйти из КПСС. Теперь будут требовать в анкетах данных не когда ты вступил в КПСС, а когда ты из КПСС вышел. Чем раньше, тем больше почета и шансов попасть на теплое место.

Харизма Ельцина, таким образом, складывалась не только из его «великокняжеского прошлого», дававшее ему право, подобно принцу Оранскому, возглавить одну из территорий разваливающейся империи, но и из-за явного желания взять в свои руки власть в период небывалого крушения, на что необходимо большое мужество. Нет ничего отраднее, как в период поражения и почти полного хаоса услышать повелительный голос «Слушай мою команду» и сгруппироваться вокруг того, кто нашел в себе хладнокровие и смелость эту команду отдать.

В самом деле, трудно представить себе Лигачева, Романова, Рыжкова или даже Крючкова с Язовым, стоящими на башне танка и, несмотря на кажущуюся безнадежность собственного положения, с задором читающих указы, объявляющие твоих противников вне закона.

Не менее трудно было для первого секретаря обкома с такой непринужденностью «идти в народ», как говорили встарь, или стать «популистом», как любят говорить ныне. А затем из популиста превратиться в первого в тысячелетней истории России всенародно избранного президента, не оставившего ни единого шанса своим многочисленным соперникам.

Можно с уверенностью сказать, что не будь в этот момент у России такого лидера, как Ельцин, сама Россия уже вряд ли существовала, агонизируя в бесчисленных конфликтах, развязанных тщеславными и неумными мелкими партийными князьками и ханами. Но сохранившийся в них страх, выкованный былой партийной дисциплиной, заставил их признать Ельцина в качестве главы государства. Среди бывших русских правителей никто не имел больших прав на «московский стол», чем он. И это объективная истина, ибо партийная номенклатура давно перестала быть даже привилегированной аппаратно-чиновничьей верхушкой, а превратилась в сословие со всеми свойственными именно сословию предрассудками. И с точки зрения сословия, Ельцин имел право в силу своей знатности. Это стабилизировало обстановку наверху.

Что же касается народа, которому впервые разрешили практически свободно высказать свою волю на выборах, хотя обычно мнением народа в таких вопросах совершенно не интересовались, то для него Ельцин стал некоторой смесью бунтаря и мученика, чем-то вроде Ивана-царевича, не побоявшегося (в отличие от других) прыгнуть в кипящий котел, чтобы вылезти из него еще более сильным и красивым, а главное — более легитимным.

История, на всех своих самых крутых поворотах, проводит естественный отбор национальных руководителей, спасающих свои страны в тот момент, когда, казалось, их уже никто и ничто спасти не может. А развернуть такую огромную страну, загнанную в смертельный тупик бредовыми марксистско-ленинскими заклинаниями и не только развернуть, но и заставить, пусть с лязгом и скрежетом, идти по новому пути — эту задачу никто, кроме Ельцина, не мог бы выполнить. Его либо зарезали бы на следующий день, либо тихо убрали бы в психбольницу, либо скончался бы в «Кремлевке» от «простудного заболевания».

«Кто еще мог повернуть эту полурелигиозную страну, в которой сплавлены страх с гневом, а лицемерие — с чувством собственного достоинства?» — резонно спросил как-то Геннадий Бурбулис, бывший преподаватель научного коммунизма, а ныне — один из ближайших советников Ельцина, которых тот перетащил в Москву из Свердловского областного и городского комитетов КПСС.

Ельцину удалось развернуть Россию в самый последний момент, когда уже казалось неминуемым, что она разделит участь Советского Союза. И удалось это сделать, в отличие, скажем, от Петра Великого, фактически без крови, без массовых казней, без обычной для России беспощадной мстительности властей нынешних властям предыдущим. Даже арестованные члены так называемого ГКЧП были вскоре выпущены из тюрьмы, а суд над ними превратился в какое-то ленивое шоу, никак не напоминающее ту железную поступь военных трибуналов, когда сами арестованные находились у власти.

Однако, никто — ни сам президент Ельцин, ни его ближайшие сотрудники, помогавшие ему на краю бездны развернуть гигантскую страну, — не знал толком, куда рулить дальше. Фарватер, по которому прошла западная цивилизация, казался слишком узким и опасным для России, имевшей другие габариты. Никто не знал, сядет страна на мель на очередном повороте, подорвется ли на мине, которую кто-либо ей услужливо подставит на пути, не выкинет ли на берег, разваливаясь на куски. А другого фарватера, прорытого специально для России, для ее «особого пути», не существовало, и прорыть его не представлялось возможным.

Тем большим был искус повернуть назад. Назад к добрым старым временам партократии, Госплана и тотального распределения, забыв, куда эти славные времена завели Советский Союз. По большому счету, те, кто боялся или просто не хотел идти вперед, и слились в непримиримую оппозицию, желая во что бы то ни стало затормозить, а то и вовсе остановить движение вперед.

А президент желал продолжать движение по избранному пути, отлично понимая, что нет ничего более страшного, чем остановка на минном поле, когда часть его уже пройдена.

Это делало схватку неизбежной, а в такой ситуации никакие писаные (особенно не им) законы не могли остановить президента Ельцина.

Можно вспомнить, как 23 августа 1991 года, когда возвращенный из форосского плена Горбачев что-то невнятно пытался объяснить российским депутатам, Ельцин «в качестве разрядки» объявил своим указом о роспуске КПСС. Разве роспуск КПСС был конституционен? Но общество давно ждало этого, ибо нарыв давно созрел и требовался легкий укол скальпелем, чтобы его прорвало и избавило организм от опасности общей гангрены.

Разве было конституционно Беловежское соглашение? Но опоздай это соглашение на месяц, и республики СССР схлестнулись бы с Россией в войне, которую нельзя было назвать гражданской. Никто уже не помнит, как облегченно вздохнули те, кто всего через год стал орать о «Беловежском заговоре», погубившем СССР.

А введение президентства в России непосредственно под Ельцина было конституционно? Но его все хотели, и оно стало реальностью.

Ельцин всегда знал, когда и при каких обстоятельствах с наименьшими потерями он может переступить черту, не считаясь с законами.

И сейчас он знал, что Верховный Совет под водительством Хасбулатова, формально защищенный неприступными статьями Конституции, всем надоел и всех раздражает. Более того, Верховный Совет сплотил вокруг себя все силы, готовые на все, чтобы снова оттащить страну назад — в тот самый тупик, из которого ее удалось вывести.

Представлялась прекрасная возможность прихлопнуть всех одним ударом. А вместе с тем, предметно показать, что в России есть власть, способная в любых условиях навести порядок. Даже в условиях демократического беспредела.

Слабость позиции президента Ельцина заключалась в том, что искренне не желая возвращения страны в тоталитарно-плановое вчера, он и его советники плохо себе представляли курс, по которому следовало двигаться дальше, ибо уже становилось ясно, что для того заколдованного круга, в котором билась и конвульсировала огромная страна, нет ключей, и ни один из западных рецептов сработать не может.