Поветлужье - Андрей Архипов

– Ну, Слепня ты изрядно замочил, когда его под воду утащил и на глубину уволок, – вмешался Радимир. – Токмо что нам с него мокрого? Злодея сего казнить надобно… И ответь, Иван, пошто у вас люд так не по совести жил? Что меч али лук носить невместно было, про то ты сказывал. А вот отчего люд ваш лишь за себя ответ держал? Вервь наша по любой тяжбе отвечала, егда касалась она земель наших. Убиенный какой у нас найдется али проступок какой общинник учинит, а у нас желания выдавать его нет, то дикую виру вся весь платит. Мало ли что в жизни случается! Иной раз и вины на человеке может не быть, на защиту чью-то встал, а что потом докажешь? Все друг за дружку стоят, сами себя и к порядку призывают. И с судном новгородским так быть должно. Коли никто слова супротив непотребств на нем не молвил из ушкуйников, то ответ держать все из них должны за дела богомерзкие.

– Замочить… это для егеря что казнить – одно и то же, – не стал вдаваться в подробности своего сленга полусотник. – А насчет ответа общего… ох прав ты, Радимир, прав, оттого мы и были каждый сам по себе, оттого и рвали друг друга, как волки, что жили и отвечали порознь, – согласился Иван. – Только и в вашей правде не все гладко. Сам мне рассказывал, что за все серебром да золотом ответить можно. Если мошна тугая, то убить почти любого для такого человека – плевое дело, заплатил в княжескую казну – и гуляй. Отчего так? У нас тоже можно было откупиться от совершенных злодейств, да только негласно. Если видоков множество было, уже трудно монетой за свободу судье заплатить! Хотя, конечно, от количества зависит…

– Сам и посуди, – принял участие в споре воевода. – Коли все одно откупаются, может, и ладно это? Пусть монета в княжеский доход идет, все на пользу будет.

– Нет, Трофим. – Радимир положил тому руку на плечо. – В этом прав Иван. За злодейства платить кровью своей, долгой работой али несвободой надобно. А не золотом, ибо сие введено было, абы варягов пришлых от суда скорого тяжелых на руку новгородцев отвратить да месть кровавую пресечь. Месть кровавая – дело богопротивное, из-за горячности нрава роды вырезались в одночасье, и пресекать сие надобно было. А вот не дать тугой мошне свою вседозволенность показать, так то дело верное. А за откупом под полой особые княжие люди должны следить, что порядок блюдут. Егда не сам князь суд ведет, а тиуны его. Самому-то ему монету совать не будет никто – он и так всем владеет.

– А у нас кто мог бы за порядком следить? – заинтересовался Иван. – Народу прибавляется, скоро тяжбы начнутся, особенно в новой веси. Вот тот же Петр мог бы? Я, кстати, никак не пойму, что за человек он? Вот я под тебя ушел полусотником, а он даже глазом не моргнул. Ведь второй после тебя человек на веси был все это время, дружинными ведал. А теперь как бы в стороне оказался. Иной бы на его месте копать под меня начал… ну или вслух на мою косорукость с мечом указывать, или на ухо что плохое шептать да позорить втихомолку. А Петр все так же обходителен, как будто и не замечает, что я в чем-то обошел его. Мне это как раз в нем и нравится, да привык я, что людишки власть свою так просто не отдают… Ждать мне от него дурного чего?

– Петр… – задумчиво произнес воевода. – И так, да не так все. Те, кто от жизни кусок хотел урвать, те в Суздаль подались. Сюда же вои те пошли, у кого сама жизнь кусок души вырвала, так что не тревожься за него, ему твои устремления… а они есть, твои устремления, хоть и городишься ты на словах от власти. Так вот… ему они – как мирская суета монаху. Со мной он будет до конца дней моих али своих, так мне мнится. А может, и с дитями своими, Мстишкой да Ульянкой. Они у него одни остались на всем белом свете…

– Так Мстислав… это Петра сын? – озадаченно поскреб в затылке Иван. – Я как-то и не догадывался. Знал только, что дружинного кого-то.

– Так и не было у тебя времени задумываться… – скривился Трофим. – Не успел пообтесаться, как буртасы нагрянули. Далее отяков расселяли, а потом сызнова меч в руки всем брать пришлось, с новгородцами ратились. Первые дни, как спокойно посидеть можно да лясы поточить.

– Чего ж не точишь? – улыбнулся Иван. – На воеводской избе как раз пары штук не хватает, вон прогал под перилами…

– Да устала рука железо держать. – Воевода сладко потянулся, устраиваясь удобнее на нагретой летним солнышком стене дружинной избы.

– Так что с Петром случилось-то? Если не секрет, конечно, – спохватился полусотник.

– Хочешь узнать? Изволь… То дело нас обоих касалось, – невесело начал Трофим. – Жил я в веси отроком при отце и матери. Петр с Марушкой были дети соседские, с ними я играл с малолетства. Марушка жинкой опосля моей стала, ежели не слыхал еще. Так вот, как-то взяли нас с Петром отцы наши на княжеский двор – как раз пешего ополчения смотрины были. И приглянулись мы воеводе тамошнему… Чем – не скажу, не упомню. А далее как у всех: и в детских были, и в молодшую дружину оба сразу попали… У князя в гриднях я без малого десяток лет отслужил, а Петр со мной, оба мы к тому времени семьями обзавелись. Я с Марушкой обвенчался, никак забыть ее не мог на княжьем дворе, а Петр в Переяславле зазнобу нашел. Красавица, не описать словами. Да сумел он всех женихов от нее отвадить, от купеческой этой дочки. Не поверишь, что ни день – в синяках да порезах приходил. И это воин, а не смерд, что одними кулачными боями пробавляется! Как до смертоубийства не дошло, сам не понимает. Но сдюжил. А через некоторое время удачно посватался, и детки у них родились… А нам вот с Марушей Бог не дал такого счастья. И вот как-то раз решили жинки наши весь навестить, с родней пообщаться… Детей Петр все хотел повзрослевших показать отцу да матери – живы были они еще по ту пору. Отвезли мы их, все честь по чести, да недосуг было нам оставаться, служба князю ждать не будет. Обещали через две седмицы забрать… А приехали к пожарищу. Налетели половцы, похватали тех, кто под руку попался, и в степь. И наших забрали. Княжил в ту пору в Переяславле Владимир Мономах. Бухнулись мы к нему в ноги – так, мол, и так, не откажи в милости, вспоможи нам семьи выручить. А кто набегом на нас ходил, мы к тому времени уже вызнали. Дал нам Мономах полусотню, спаси его Бог, пошли мы с нею искать в поле ветра. Полоняников в Кафу гнали, так мы неделю по следам без роздыху шли, пока настигать не стали.

Жара стояла по ту пору такая, что кони с ног валились. Трава на корню ссохлась, в степи не спрятаться, не то что водой разжиться. Колодцы посохли в пути, мутная жижа осталась. Еле перебивались. А половцы из-за этого начали резать полон – тех, кто ослаб чуть. Тут мы из последних сил прибавили, а следы взяли да и разделились. Видать, часть из них решила другим путем пройти, абы воды хватило живым свой товар довести, а может, и погоню нюхом почуяли. Токмо и нам делиться пришлось. Петр в одну сторону направился, а я в другую. Ну и полусотня пополам за нами разошлась. К концу ночи настиг я своих вражин. Подползли под утро втроем, сняли тех, кто в дозоре стоял, да табун шуганули. Сами к полоняникам кинулись, дабы прикрыть их, а остальные коней подняли да рассыпным строем прошлись по степнякам. Двое раненых у нас всего оказалось. Я да еще один из дружинных, кто со мной в прикрытии стоял: безбронные мы дозор снимали. Половцы сперва к детям кинулись, как углядели, что лошадок мы увели от них, тут мы и встали втроем насмерть. А в этой части полона одни мальцы были, и Петра дети там же. Но отбили, все живы оказались. Оставили мы десяток с ними, а сами на подмогу Петру кинулись, да токмо зазря спешили. На полпути их встретили – понурых, глаза отворачивают. А Петр на заводной лошади тела наших жен везет. Остальных на месте, в балке схоронили. Нежданно они наткнулись на степняков. Те как раз из этой балки со стоянки уходили. На свежих конях. Как увидали дружинных наших, начали сечь без разбора полон, а оставшихся на заводных побросали и только пыль из-под копыт пошла. Кто-то из баб соскакивать стал на полном ходу, не у всех успели ноги-руки под пузом конным связать, так они сечь таких начали, никто не ушел… А у воев наших кони от усталости падать начали, а заводных уже меняли. Ушли степняки.

Вот видит Петр нас, снимает тела с лошади, раскладывает да причесывать начинает. Как ни горестно было мне в тот момент, а мыслю, что с ума воин сходить начинает… Признавался он мне потом, что подумал про нашу неудачу, видя, как мы одни возвертаемся. Поблазнилось ему, что всю семью он потерял. От усталости мниться начало, видать: две ночи до того с короткими перерывами шли, как первые трупы увидали. Ну и начала от него душа отходить да в сумраке теряться. Еле растолкал, к детям с сопровождающими отправил… А сам к Марушке своей сел.

Воевода несколько мгновений смотрел вдаль, ничего не видя, а потом, встряхнув головой, стал заканчивать свой рассказ:

– И раньше мы с ним неразлейвода были, а после того Петр совсем ко мне прилип. И слов никаких не говорит, а токмо по нему видно, что куда я, туда и он. Разве что дети могут его на другой путь подвигнуть.