Тени старинных замков - Николай Непомнящий

— Послушайте, мой дорогой. Не знаю, почему судьба нас с вами связала. Это выше моего понимания. Но давайте постараемся устроить наше объяснение и наше сообщество более сносным. Будем более разумны и давайте беседовать как порядочные люди, не упрекая и не огорчаясь друг другом. Я замечаю, что у нас с вами расходятся взгляды, однако я заметил, что относительно нашего здешнего пребывания вы гораздо больше осведомлены, чем я. Не огорчайтесь и согласитесь, что я имею больше причин огорчаться, чем вы, ибо нахожусь, не в обиду вам будет сказано, в столь глупом положении. Прошу вас, скажите все толково, как, по-вашему, объяснить все это, а я постараюсь понять вас. Обещаю вам.

Ну и заговорил он. Говорил он долго и много наговорил мне странного. Он опять повторил, что я умер (ну ладно, думаю, это мы уже слыхали), что я душа (и это знаем) и что совсем не дело порхать, когда нужно мне идти к телу и молиться, и непременно сердцем и мыслями, а не только махать рукой по воздуху.

«Вот, — думаю, — штука! Да кому же молиться? Ни одного образа нет!»

— А Бог?

— А почем я знаю, где он?

— Если бы ты тогда не убежал (то есть если, видите ли, я влез бы тогда в ту дыру), то теперь мы уже давно ходили бы с тобой по мытарствам.

— Спасибо. Да чем же это теперь для меня не были мытарства?

И он стал объяснять мне, что это такое — эти мытарства. Я понял, что надо снова начать переживать свою жизнь.

— Покорно благодарю, — сказал я. — Я до смерти был рад, что кончил учение в гимназии, что попал в университет. Я еще так хорошо помню, как на радости, что кончил гимназию, я чуть не задушил бабушку. А тут на тебе — начинай с начала! Не хочу я этого, несмотря даже на то, что, конечно, повторилось бы получение десятки, которую бабушка так торжественно отсыпала мне, и тот роскошный вечер, на котором мы так кутнули. Нет, — сказал я, — я не согласен опять сидеть в гимназии семь лет! Вы, друг мой, очень требовательны. Извините, хотя я и горжусь знакомством с вами и мне будет приятно рассказать моей бабушке про вас, про вашу святость, но я принужден отказаться от вашего предложения, ибо за все время вы ни разу не предложили мне ничего приятного.

Это его опять огорчило, и он опять заговорил. Он так много рассказывал мне о Боге, о святых, и все, конечно, очень умное, но выше моего понимания. Я ничего из его слов не вынес и даже теперь не помню их.

— Ну, пожалуй, — сказал я, — пойдемте на мою могилу! Я на это соглашаюсь только для вас, потому что кладбища я вообще ненавижу.

Он очень обрадовался, а я сейчас же пожалел о сказанных словах. Я, признаться, думал, что он из деликатности откажется. Но не тут-то было. Он мало того, что воспользовался моим согласием, но, пока я выдумывал, как бы мне увильнуть, уже подхватил меня, и мы помчались. Я не успел ахнуть, как очутился у какой-то могилы.

Ух! И теперь еще тошно и страшно вспоминать… Конечно, могила — это земля и ничего больше. Но представьте: через эту землю, как через оконное стекло, я увидел гроб. Затем через крышку гроба я увидел отвратительный, полусгнивший труп с размозженной головой, который едят черви. И представьте себе, в ту же минуту я почувствовал весь ужас крушения, сильные тиски, страшную боль в голове и страшно рассердился. Я, право, рассердился так, как никогда в жизни не сердился.

Ему, видите ли, понадобились зачем-то мои мучения. Это такая неделикатность, которой я от него не ожидал. Обыкновенно я, да и другие деликатные люди если видят, что у человека неприятность или несчастье, то стараются как-нибудь отвлечь его внимание, а он, наоборот, на тебе и тащит!

Знаете, я очень огорчился, видя себя в гробу. И единственно, что меня утешило, это то, что я был убежден, что все это во сне.

— Ну, — говорю ему, — я вам сделал удовольствие. Теперь не угодно ли и вам быть любезным? Уйдем отсюда и отправимся теперь куда я захочу.

Опять он сморщился кислой гримасой и сказал:

— Да куда же мы пойдем? Ведь нам еще много чего надо сделать.

— Да что же еще?

— Во-первых, главное, нужно тебе понять и хорошенько усвоить, что это не сон, но что ты умер и твое тело лежит вот тут.

«Так, — думаю себе, — это и как сон-то скверно, а если б это была действительность, то можно было бы с ума сойти».

Вспомнил я о бабушке, о родных, товарищах, и захотелось узнать, что они теперь делают. Ведь если я даже в летаргии, то каково им! Если же в самом деле умер, то что ж тогда будет? Хотя это и во сне, но все же лучше, думаю себе, его допросить. Я никак не мог понять, что ему за дело до меня, при чем, собственно, он тут и почему так настоятельно смеет требовать от меня то и другое. Но я боялся его обидеть, а потому не знал, как бы это ловчее выразить. Как вдруг, представьте мое удивление, он отвечает мне на мои мысленные вопросы и говорит:

— Тебя удивляет мое вмешательство? Знай, друг мой, что мы с тобой очень тесно связаны! Все, что касается тебя, касается также и меня.

Из его слов не могу передать точно, но я понял, что он приставлен ко мне свыше и всю мою жизнь был около меня, все обо мне знает и всегда всюду сопутствовал мне. Это поразило меня и очень мне не понравилось, потому что хотя у меня и не было тяжких преступлений, но, согласитесь, каково видеть существо, которое не только явные, но и все тайные ваши поступки и даже мысли знает. Мне сразу стало неловко быть около него, и я не мог на него смотреть прямо, а глядел, знаете, так искоса, потому что, как глянешь, сейчас приходит в голову: ведь он и про то, и про это знает. Нехорошо, право, очень нехорошо!

«Ну-с, — думаю, — как быть?»

И говорю ему:

— Конечно, вас свыше поставили, но я на вашем месте не взял бы на себя подобную роль.

Сам же думаю и соображаю, что сделать мне. Теперь уже подавно мне его общество стало еще тягостнее. А главное, что меня стесняло, это то, что я не смел думать, зная, что ему видны мои мысли, и я стал отгонять от себя всякую мысль, что совсем выходило нехорошо и путало меня… Увидев это, он сказал мне:

— Я ведь поставлен не следить, а охранять тебя. За все твои поступки я отдаю отчет, как бы ты сам.

После этого мне стало совсем нехорошо. Еще этого недоставало, чтобы кто-нибудь отвечал за мои поступки. И мне стало так неловко, что я рассказать не могу. Я и говорю ему:

— Извините, я этого не знал. Уверяю вас, что если бы я хоть несколько подозревал это, то я бы себя лучше вел, чтобы вас не подводить. Ну скажите, а за ваши поступки я тоже отвечаю?

Мой вопрос его очень удивил, и он даже улыбнулся.

— Не думаю, — говорит. — У меня ведь личной жизни нет. Я теперь ведь живу единственно одной вашей жизнью.

Бог знает, какой это мне чушью показалось. И опять я с благодарностью вспомнил, что ведь это все я вижу во сне. Я и говорю ему:

— Что же нам теперь делать?

Он вздохнул и говорит:

— Нужно вам совсем отрешиться от мысли, что это только один сон. Вы должны усвоить себе, что это действительность, и должны согласиться начать проходить всю свою прожитую жизнь сначала.

— Ну, знаете, по-моему, вот это последнее совсем лишнее! Вы говорите, что знаете мою жизнь, так за что же меня еще казнить разными неприятными воспоминаниями?

— Это нужно для того, чтобы вы лучше поняли, что в вашей жизни было дурно и что хорошо.

— Ах, Господи, да я совершенно на вас полагаюсь! Согласитесь со мной, что то, что было дурно, не сделается хорошим, ну и пусть так остается! Вот если бы вы были так добры и как-нибудь разбудили меня, то я обещаю вам, что вечно буду помнить, что вы ответственны за меня, и постараюсь жить по совести.

— Нет, — говорит, — я не могу умершего разбудить.

— Вот-те и штука… Так как же, не могу же я вечно спать?

Он опять стал уверять меня, что это не сон. Как я ему ни доказывал, что это сон, он все стоял на своем.

Знаете, это привело меня в такое уныние, что хоть плачь. И опять напала на меня тоска.

— Ну, — говорю, — проводите меня хоть в Киев к бабушке, посмотрю, что она делает. Вот если она спит, значит, еще ночь и все обстоит благополучно.

— Хорошо, — говорит.

И опять полетели. Дорогой думаю: что из этого? Ведь бабушка может и ночью не спать. Бог знает, какая опять выходила путаница.

В Киеве мы спустились у нашего дома. Вот удивление!.. И дом, и улицы так ясно вижу, ну совсем как не во сне, а наяву.

— Хочешь войти? — спрашивает он.

— Да, — говорю, — стоит только позвонить.

— Зачем? Входи прямо!

И вижу я, что он через стену проходит.

— Ну, — говорю, — и вам не стыдно меня морочить? Вы говорите, что это не сон, а сами проходите через стену. Где же видано, чтоб так входили?

Он на это ничего не ответил, но я тоже незаметно для себя за ним, без всякого усилия, через стену так и прошел. Попал я прямо в свою комнату. Вот-де и съездил в Крым! Как и не уезжал, вошел и уселся на стуле.

Все стоит, как стояло. Только одно удивило меня, что в моей комнате кто-то поселился, и, должно быть, женщина, потому что женские платья лежали тут. На моем столе все книги прибраны к стороне, а на середине стола стоят разные баночки, скляночки, ну, как это всегда бывает у барынь.