Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая

За этим нарочитым словоблудием я никак не мог вникнуть в суть дела – а он, поганец, именно этого и добивался.

– Погоди. Как так – не было греха?

– Анди, в нашей реальности вы с дочкой разве что обнялись и поцеловались.

При этих словах большущая базальтовая глыба скатилась с моей души. И всё-таки…

– Знаешь, Хельм, меня учили, что захотеть беззаконного – практически то же самое, что его сотворить.

Он хмыкнул:

– Коли охота в самом себе копаться – валяй, пока не увязнешь по уши. Христиане считали, что человек не может контролировать свои сны, буддисты или кто там наподобие – что прямо-таки обязан… Я бы сначала посмотрел, что из того яичка вылупится ровно через девять месяцев или года через два.

В нашей реальности. В нашей реальности.

Мой Остров Пятницы, вековечный дуб, под которым похоронили Хельмута… Дальние страны его и моих видений, которым были свидетели со стороны… Пришествие здесь Абсаль и Вульфрина.

Миры иного плана, чем тот, который все мы чувствовали вокруг себя, однако приносящие свой плод.

«Дитя соития Великих: Царицы Пчёл и Огненного Саламандра», – сказал внутри меня бесплотный голос.

Только не всё ли равно, какие низшие персоны стояли за действом, все роли в коем были расписаны свыше?

Поэтому я мысленно отодвинул ту самую глыбу подальше от нас двоих.

А всё-таки, что значила моя свободная воля во всех этих судьбоносных и роковых передрягах? Неужели ровным счётом ничего? Или…

«Царь Эдип, катарсис и древние трагедии,» – подтвердил суфлёр.

– Хельм, – внезапно попросил я. – Давай с тобой договоримся – больше и просить вроде некого. Ты же намекал.

Кажется, он врубился мгновенно и замер, пристально глядя на меня.

– Если Сэлви забеременеет, всё равно от кого: меня, сына или стихий, – дитя будет считаться моим, а не Вульфрина или кого ещё. С вытекающими отсюда последствиями.

Он помотал головой, соглашаясь и в то же время протестуя:

– А если ребенок будет счастливым? Удачным?

– Тогда дождёмся его рождения. Но я не хочу, чтобы эта удача меняла хоть что-то. Понимаешь, не одну вину – счастье тоже приходится выкупать.

Мы обменялись трагически-серьёзными взглядами.

– Анди, я ведь исполнитель, а не судья.

– Я судья и я сам себе закон. Будем так считать.

– И ты, как все сумры, практически неуязвим. Помнишь, как тебя в их круг вводили?

– Кто-то из Волков сказал тогда, что мы страдаем, как люди, – и страдание делает нас человечными.

На этом мы ударили по рукам.

Потом я выполоскал посуду, а турку еще и хорошенько почистил от несуществующей окиси.

Всё чаще вспоминалась мне поговорка, что для Сумеречника и великана год равен дню: весной поднялся с постели, размял косточки, напитался свежей информацией, летом всласть поработал, осенью дал волю разнообразным увлечениям, а как снежок выпал или там тропические дожди зарядили – и на бочок пора. Нет, разумеется, в буквальном смысле такого мы позволить себе не можем: все Живущие, кроме братьев наших деревьев, живут в куда более бодром ритме. И, опять-таки, необходимо следить за каминами, чтобы не остывало пламя и не загоралась сажа в трубе.

Под «пламенем» и «трубой» имею в виду подземную активность. С высоты орлиного полёта каждому было видно, что части света, исключая Антарктику, сплываются в нечто вроде архипелага или цветка с лепестками неправильной формы.

Сердцевина – то, что издревле полагалось Атлантидой – пребывала в руинах и запустении, однако семя, перелетая через узкие проливы, падало на отдохнувшую, небывало плодородную почву и тотчас двигалось в рост.

А бывший шестой континент, который смотрелся будто лист одичавшей розы, стремительно сбрасывал лёд и покрывался низким цветущим кустарником.

Круг тех, с кем меня соединяли дружеские узы, походил на срез иного дерева: извне расширялся, однако внутри образовывались пустоты. Навсегда ушла дама Асия, передав своё ремесло в руки вечнозелёной Марии и двух её дочерей. Леонтин увлёксярработой с живым и неживым до такой степени, что заселил собой Атлантиду. Гарри и Амадей составили, как они выражались, экзотическую пару и уехали на гряду Трэмвэй – им показалось весьма интересным общаться с императорскими пингвинами и наблюдать процесс акклиматизации этих романтиков полярной ночи. Волк Иоганн решил отправиться на Тенерифе и отдать себя драконову дереву – так его увлекла невероятная живописность кроны, в которой ветви переплетались наподобие короны, и багряный оттенок сока. Это затруднительно для нас, ибо мы не умираем в полном смысле этого слова, однако при наличии доброй воли, соединённой с волей принимающего нас древа, вполне возможно. Вульфрин, верный оруженосец Львёнка, остепенился, выявил, наконец, в себе задатки андрогина и оброс чем-то похожим на семью (в порядке живой очереди – две жены, три мужа и великое множество детей, которые обожают друг дружку). Беттина с восторгом играла роль бабушки – при родных и заодно при сводной внучке. Ибо Сэлви перестала изображать из себя аутистку, хотя по-прежнему была привязана к своим деревьям и поляне, как все гамадриады. Отходить от них, по её словам, могла не более чем на километр: начиналось что-то вроде лёгкой астмы, и Абсаль сразу начинала тревожиться за жизнь единственной дочери.

Криптомерия Сэлви (повторюсь, название условное) каждый год поднимала стропила своей кровли примерно на метр и ныне представляла собой величественное строение с колоннами. В центре него было нечто вроде изысканного дамского будуара, Вход в виде узкой щели имел как бы отполированные края, внутри него постепенно скапливалась изящная мебель и наряды удивительной красоты.

Хельмут был нетленен, как и его двоякий чёрно-красный дафлкот, плащ или там куртка. Когда этому удивлялись, говорил:

– Без меня никак обойтись невозможно. Присутствие Царя-Палача в игре мироздания означает потенциальную возможность нарушить установления, особенно такие, что кажутся незыблемыми. Катализатор дерзости.

– Не устрашения? – сопротивлялся кое-кто этой максиме.

– И этого тоже, хотя меньше. Но тот, кому на роду написано изменить – не устрашится.

– А что, от нас непременно требуется всё менять и рушить?

На этих словах Хельм показывал оборотную сторону одежды – какую, зависело от того, что он выбрал в качестве лицевой, – и говорил:

– Рушить, вопреки устоявшемуся мнению, труднее, чем строить. Ибо новое норовит вписать себя в старую структуру и подчиниться ей. Для того нужна отвага особого рода. Такая, которую запрет и возможное наказание лишь подогревают. Даже подстрекают.

Он держал себя буквально членом нашей семьи «не стареющих, лишь взрослеющих» – даже, с нашего согласия, отгородил себе каморку в «Морёном Доме», как все мы его называли. Поначалу я опасался, что Хельм, по своей привычке, загромоздит свою половину всякой музейностью, но у него либо начисто отшибло к ней тягу, либо главный склад обретался где-то в ужасно потайном месте. Какие-то его вещички из особо редких наверняка всплыли у моей дочери: особенно я грешил на смирнский ковёр два на два метра с таким пышным ворсом, что несведущий мог заблудиться в нём, как в окружающем её лесу.

А в нашей конуре единственным украшением было пламя очага – и ещё книги вдоль всех стен и внутри всех сундуков.

Однажды я откопал в одном из них стопку разрозненных журналов «National Geografic», перемешанных с выпусками «Вокруг Света», причём один был вообще дореволюционным. Бумага, желтоватая или белая, осыпалась по краям одинаково, но высокая печать, офсет, гравюры, фото и цветные иллюстрации казались нетленными – так были хороши.

И я зачитался.

Это было в сотни раз увлекательнее любой фантастики – так различны были климатические и природные зоны и человеческие сообщества. (я постоянно замечал, что культура любой планеты – даже моей любимой Планеты Зима – описывается как более-менее гомогенная.)

– Не уверен, что мы такое сохранили, – сказал я однажды, показав Хельму фотографию дагомейских амазонок в полном военном уборе. – В Великом Одуванчике спрятаны в основном материальные ценности.

– Многое из подобного потеряли уже сами люди, – задумчиво ответил он. – Променяли то, что внизу, на то, что вверху. Земля для них была этаким лысым бильярдным шаром в пирамиде галактик. Надо же – мечтали о космосе, а вокруг нас и под нашими ногами был космос не меньший.

– Ты говоришь о подземном царстве? Пещеры, лабиринты, озёра…

– И о нём тоже. Вотчина спелеологов, туристов и кое-каких любителей риска. Но в ещё большей степени о морях, где человек не мог жить – только скрёбся по дну своими детекторами и спектрографами. И ещё электрокабеля туда плюхнул. Не говорю уж о мусоре! Острова, чистые – тьфу, грязные – острова в океане. До сих пор так и норовят причалить к берегу. Иной мир, знал я – и знали мы все. Со своими горными хребтами, простирающимися вдоль всех океанов, мощными течениями помимо знаменитого Гольфстрима и бурями. С жизнью, не подчиняющейся даже и сумрам, не говоря о былом человечестве.