Царские забавы - Евгений Сухов

— Хорошо ты живешь, князь, — в который раз говорил государь, — такого добра, как у тебя, даже у московских князей днем со свечами не сыскать. Ну чем ты хуже самодержца?!

— Владимир Семенович у нас знатный воевода был! — не удержался со своего угла Малюта Скуратов. — Города в кормление получал богатые, вот и обжился.

Иван Васильевич ласкал пальцами дорогие клинки, нежно трогал сверкающие каменья на рукоятях. Оружие было заточено и тщательно вычищено.

— Богато! Нечего сказать! — радовался государь.

— А может, он, Иван Васильевич, крамолу против своего царя надумал? Если нет, тогда для чего князю Владимиру столько оружия? — серьезно предположил Малюта.

Перепугался Ростовский князь:

— Что же ты такое говоришь, Григорий Лукьянович?! Неужно я на мятежника похож? Верой и правдой воеводствовал тебе! Верой и правдой родитель мой служил твоему батюшке, Василию Третьему, и предки твои никогда Ростовских князей не обижали и от дела своего не отстраняли! Запомни, государь, старые книги: кто, как не Ростовские князья, помогли московским государям подняться и земли свои без откупа продали.

Это было правдой, и, не свершись того, кто знает, так ли уж благополучно сложилось бы великое московское княжение.

Тверь и Москва — вот два города, которые всегда были рядом.

Два соперника.

Два исполина.

Не прими ростовские господари сторону московского князя Дмитрия, не продай они куски отцовских отчин со многими деревнями, может быть, воспользовался бы тогда тверской великий князь Михаил ярлыками, полученными в Золотой Орде.

— Что правда, то правда, Владимир Семенович, не в чем тебя упрекнуть, на таких верных слугах, как ты, и держится моя вотчина. А так налетели бы стервятники да порастаскали бы Московское государство по куску во все стороны. Своему государю даже драного кафтана бы не оставили. За преданность твою хочу я тебя пожаловать. Зови сюда хозяюшку с сыновьями, угощу я вас вином, которого вы не пробовали. Эй, Малюта, неси моего именного вина, пускай Ростовский князь с княжичами его отведают!

Подошли княжичи.

Русоволосые, плечистые и такие же зеленоглазые, как Владимир Семенович. Встали рядом с батюшкой и закрыли спинами половину горницы.

— Вон какие у тебя сыны славные выросли. Ну как же их из царских рук не попотчевать?

Малюта разлил в кубки вина и выставил их на золотом подносе перед Иваном Васильевичем.

— Вот и винцо наше именное, государь. Для таких великих людей, как Владимир Семенович, бережем.

— Сыновья у тебя ладные, князь. А ведь я их еще мальцами знавал. Если бы ты почаще во дворце появлялся, то молодцов при себе рындами бы оставил. А так, как ни приедешь, все хворый! А может быть, еще и определю отроков во дворец, — весело продолжал Иван Васильевич, — если одолеют моего вина до капли, так в карауле у своих палат поставлю. Что же вы застыли, молодцы? Берите с подноса государева вина. Ну-ка, Владимир Семенович, подай сыновьям пример.

— Как велишь, государь.

Приобнял Ростовский князь женушку, потрепал, сыновей по плечу, а потом, будто прощался с покойниками, чмокнул влажными губами каждого в лоб, после чего взял чашу и осушил ее до капли.

Следом за князем Владимиром отведали государева угощения матушка с сыновьями.

А несколькими минутами позже из больших палат царские рынды выволокли четыре трупа на просторный двор.

— Видать, мое вино и впрямь оказалось очень крепким. Гляньте, господа, насмерть хозяев свалило! Видно, нам самим о себе позаботиться придется. Эй, Малюта!

— Здесь я, государь.

— Девки сенные у князя шибко хороши. Гони их всех сюда, веселиться хочу.

Глава 12

Москва-река издавна славилась рыбой, среди которой лещи и плотва не ценились вообще, и сушили мелочь не для того, чтобы долгими зимними вечерами обмусоливать колючие косточки где-нибудь на молодых посиделках, а ради сушняка, чтобы распалить огромные печи, способные за ночь сожрать по две вязанки дров.

Иное дело белуга — рыба благородная, царских кровей, которая была настолько горда, что пренебрегала наживкой, а если попадалась, то в сеть, да и то не во всякую — рвала острым носом, словно мечом-кладенцом, крепкую ткань и с громким уханьем скрывалась в глинистой глубине.

Выловить двадцатипудовую красавицу считалось большой удачей, потому что такой вес выдерживала не всякая сеть. А если и попадалась огромная белуга, то, подобно силачу, рвущему в большой праздник на многолюдной площади путы, с легкостью расправлялась с сетью и уплывала на свободу. В сеть непременно полагались железные тросы, которые могли бы обуздать царскую рыбу, но белуга была так хитра, что умела взметнуться над водой темно-серым ангелом и с легкостью преодолевала металлическую преграду.

Если кто и мог справиться с многоаршинными белугами, так это монахи из монастыря Ильи-пророка, которые искусно вплетали в обычную сеть металлические прутья.

Именно эта хитрость и помогала усмирять царскую рыбу.

Однако чернецы никогда не сознавались в этом и всегда уверенно заявляли о том, что рыбалить им помогает крепкое божье слово и покровительство всемогущего пророка, который тоже славился как искусный рыбак. А потому государь частенько покупал царскую рыбу именно у монахов из монастыря Ильи-пророка, пренебрегая частенько волжским уловом своих рыбаков: Иван Васильевич твердо был уверен в том, что рыба, полученная из рук чернецов, прибавляет святости.

Монахи любили рыбалить в весеннее половодье, когда рыбы было столько, что она едва ли не выпрыгивала из воды. Для того чтобы украсить стол осетриной, не требовалось хитроумного крючка, а вполне хватало обычной треноги, а то и просто крепкой заостренной палки.

Белуги чувствовали себя в Москве-реке вольготно и не прятали темных спин даже в большие праздники, на равных с ладьями тревожили гладь, оставляя после себя расходящийся след.

Белуги любили заплывать и в Яузу, которая была не такой суетливой, как Москва-река, и где охотников, чтобы стукнуть веслом по всплывающей спине, было куда меньше: народ на обоих берегах Яузы поживал богобоязненный — чернецы и скитники, а они в огромной рыбине видели если не дьявола, то Чудо-юдо и потому старалась держаться от воды подалее. Тяжелый стон, который порой раздавался над ночной рекой, божьи люди приписывали белугам, в чьи тела вселился сатана.

Выйдет иной раз на берег отшельник, посмотрит на воду, перекрестится на потревоженную гладь и вернется в свою келью, чтобы наказать себя лишним поклоном за чрезмерное любопытство.

И все-таки не любить такую дивную рыбу считалось большим грехом.

Ее и в постный день можно отведать, а прожаренная осетрина, да с маринованным горохом, еще и с зеленым лучком, кому угодно аппетит нагонит. А потому сам игумен монастыря Ильи-пророка владыка Клементий посылал монахов ставить сети.

Вот и народились в этой божьей общине искусные рыбаки!

Рыбалка воспринималась монахами монастыря точно таким же богоугодным делом, как стояние у алтаря с зажженной свечой. «Если апостолы были рыбаками, так почему же чернецам должно быть постыдно носить через плечо рыбную снасть? А еще и братии на кушанье большой прибавок», — справедливо рассуждали они.

Осетрина — это не утренние пожертвования, которых едва хватает, чтобы прикупить фунт воска. Рыба — верный достаток, с которого можно справить такую церковную утварь, какой, может быть, у самого государя не встретишь.

А потому если отец Клементий отстранял кого от рыбной ловли, то монахи почитали это за тяжкую епитимью.

Здесь же, у впадения Яузы в Москву-реку, стояли слободы коломенских ямщиков, которые, отдыхая от государевой службы, не прочь были побродить с бредешном по песчаному дну. Даже купцы, что селились неподалеку на Гостиной горе, частенько выходили с фонарями к воде для того, чтобы острогами побить бестолковых сазанов.

Но самыми большими охотниками до рыбы и белужьего мяса были сыромятники, чьи слободы находились на крутом берегу Яузы.

Вот кто ведал про все рыбные места!

Мастеровые никогда не прельщались даже желтобрюхими и огромными, словно бревна, щуками. Сыромятники предпочитали ловить рыбу благородную, хрящевую, чтобы не плеваться по сторонам мелкими косточками, а готовить для жарехи огромные куски, распиливая хребет белуги двуручной пилой. От белужьего отвара идет такой дух, что басманники, чьи слободы находятся по соседству, не скрывая хитрую искру в глазах, напрашивались на угощение.

Порой казалось, что для сыромятников рыбная ловля куда более важный промысел, чем основное ремесло, даже лодок у них было поболее, чем в любой иной слободе. А когда они все разом становились на воду, вооружившись сетями, сачками и баграми, могло показаться, что сыромятники брали реку Яузу в гибельный полон. Так и двигалась флотилия к самому устью, где река намыла такую глубину, что пряталась там не только царская рыба, но и водяные о двух головах.