Державы Российской посол - Владимир Дружинин

Левее полки висела цитра, и Борис, не найдя ее, ощутил некую обиду.

Кто-то тихо, неслышно задувал свечку – то с востока, из-за островов, надвигался день. Блеснула крышка серебряной посудины для пудры – вещи незнакомой. Утро, неотвратимое утро показывало перемены, внесенные временем.

Борис лежал, не шевелясь. Остерегался сдуть волосы Франчески с губ, не то что повернуться. Скрыться бы от белого дня, продлить ночь, продлить на веки вечные… Там, где следовало быть цитре, обозначился узор ткани, покрывшей стену, дразнящий, колючий узор, и Борис не глядел туда.

Увы, уходит темнота, оберегавшая неведение!

Франческа очнулась, и сомнения Бориса тотчас исчезли, утонули в необъятности ее глаз. Нет, не сразили амор стрелы Авроры.

Служанка, приоткрыв дверь, поставила на пол поднос с чоколатой, и они пили на ложе, неодетые, и смотрели друг на друга без смущения, а только с радостью и любопытством.

– Я все знаю про тебя, – сказала Франческа.

Борис опустил чашку.

– Откуда?

– Мантуя не край света.

«Кто у тебя в Мантуе?» – спросил он мысленно, но произнес другое:

– Что ты знаешь?

– Все, – повторила она с веселым торжеством.

Ан верно – Мантуя не на отшибе. Уведомлены, что у царского посла вторая жена. Сколько детей, и то известно. Тем лучше, самому рассказывать незачем. У мантуанского герцога есть люди в Риме. Когда посол собирался уезжать, сообщили немедля.

– Я на крыльях сюда… Ма-амма миа! Бросала в сумку что попало…

В Мантуе дивятся – московит сумел расположить к себе папу, втянул его в союз против шведов и против Станислава. И к тому же союзу привлекает императора. И тогда австрийские войска, к великой радости герцога, из Италии уйдут.

– Враки! Выдумщики у вас в Мантуе.

Возмутился притворно, так как чувствовал себя сими преувеличениями польщенным.

О себе Франческа сказала коротко – живет в Мантуе, герцогиня к ней добра.

– Ты замужем?

– Нет.

Плечи ее зябко дрогнули, возбудив у Бориса жалость.

– У царя, – сорвалось вдруг, – тоже вольная любовь, без венца. Как у нас с тобой.

– Где его жена?

– В монастыре.

– У каких сестер? Ах, ведь у вас же другая вера! С кем же любовь у царя?

– Она из самых простых людей. Прислуга у лютеранского падре. Его величество везде с ней… Взял с собой в Польшу, на войну.

– Как ее зовут?

– Катарина.

– Красивая?

– Ты лучше. Она большая, высокая, сильная, как мужчина.

– Нехорошо, – поморщилась Франческа. – Женщина должна быть женщиной. Я понравилась бы царю?

– Э, ты пушек боишься, – сказал Борис и ощутил укол ревности.

– Ничуть не боюсь. Он приедет в Италию?

С утра надлежало идти на пьяцца Сан-Марко, заявить о себе, испросить аудиенцию у дожа. Не беда. Занемог с дороги, вот и весь сказ.

Послу велено удостовериться – желает ли Марко Антонио Мочениго, глава республики, иметь, как и прежде, добрую с Москвой коришпонденцию? Какова готовность Светлейшей республики на случай войны с султаном? И есть ли способ учредить торговлю с Россией? Значит, месяц в Венеции с Франческой, а может статься, и долее.

Подлинно – дар Фортуны!

Одно худо – палаццо Рота, спаленка над каналом для вольного амора неудобны. Франческа сказала: здесь могут помешать.

– У меня будешь жить, – решил Борис.

Комнаты на Ламбьянке сняты, гостиница отменная. Франческа отказалась.

– В «Леоне Бьянко»? У всех на виду, у всего города? Нет, нет… Есть уголок… У моста Санта-Лючия, у Ляквиля. Никто не найдет…

Сын француза и эфиопки, Ляквиль уродился в мать, черный, как сапог, и губастый. Обличьем страшен, а приветлив и берет недорого – восемь лир с персоны за обед и за ужин. Человек верный, лишнего не сболтнет. Франческе понравилось – кормит вкусно и жилье содержит в чистоте. Нашлась у Ляквиля каморка и для денщика. Князь-боярин приказал ему пистолет держать заряженным – похоже, амор требует защиты.

Вместе, снова вместе… Кого опасается Франческа, кто станет мешать, Борис не допытывался.

– Зачем женился? – спрашивала Франческа, обнимая его. – Остался бы один. Меня позвал бы…

В самом деле, зачем? Волна ее волос накатывалась на него, он страдал от досады, от вины перед ней. Эх, малодушество! Не решился привезти в Москву, в куракинские палаты, чужеземку да низкого роду… А славно бы! Назло Аврашке, назло бородатым…

– Глупости, – она откинулась, прижала лоб к стене. – Не слушай меня! Тебе нельзя… Не слушай меня, не слушай!

На что польстился? На урусовские деревни? На приданое, от которого ему ни прибытка, ни радости… Женат, венчаны в храме… Названье одно – жена…

Франческа, уткнувшись лицом в подушку, едва слышно умоляла простить безумные слова. Супругой нобиля ей не быть, никогда не быть. Дворянство ее нигде не признано. Аттестация, добытая покойной тетей, – пустой клочок бумаги.

– Твои деньги… Мне странно было, – мадонна, откуда столько! Тетя молчала…

Он повернул Франческу к себе, пытался вытереть слезы. Не жаль ему денег, ничуть не жаль. Она отстраняла его:

– Подожди! Ты прогонишь меня… Нет, я уйду сама…

Вскочила с постели. Мерцание свечи облило ее спину, надломленную отчаянием. Потом она тихо всхлипывала на его плече. «Моя вина больше», – думал он, но сказать не сумел.

После второй ночи настал амор ясный, безмятежный. Амор, переборовший прошлое.

«Не мог часу без нее быть…»

Отлучаться на час и больше все же приходилось, считал минуты, следуя в гондоле по Каналь Гранде, навстречу студеному ветру, острым каплям косого дождя, с силой хлеставшего лицо.

За лагуной, за островами лежала Адриатика, вспененная бурями, шторм колотился в окна палаццо дожей, шевелил грузную, вызолоченную тафту портьер.

Меха, поднесенные послом Московии, оказались как нельзя кстати – Марко Антонио Мочениго тотчас же погрузил старческие руки, красные от холода, в ласковый ворс.

Нет, Светлейшая республика дружбу с царем не отвергает. Напротив, хочет оную упрочить, ибо султан, общий противник, покоя бессомненно не даст.

Согласны венециане и торговать. Пускай стеснена навигация войной, усилия приложить надо. Сановник Морозини, знатнейший патриций и первый богач, перешел от слов к делу, обещал снарядить корабль в Россию, с восточными товарами.

Визиты царского посла коротки, от раутов, от кончертов в его честь он уклоняется.

– Здесь не Рим, – слышит Борис. – Вы много теряете, принчипе.

Несомненно, плезирами Венеция богаче. Но посол устал в Риме, оттого и избрал статус приватный.

На обратном пути по каналу ветер дует в корму, подталкивает к Франческе. Одетая, как для бала, с высокой французской прической, накрученной на стебель костяного цветка, она ждет Бориса за накрытым столом.

Бывало, видеть не мог без ужаса морских гадов – червецов склизких, осьминогов, многоножек рогатых, – а теперь пристрастился к фруктам моря.

Садясь, клал перед Франческой, к прибору, подарок. То приглянется в городе бисерный кошелек, то бусы, накидка, лента, изделия с островов – стеклянный сосуд с Мурано, тонкое, как воздух, кружево с Бурано.

Франческа умоляла не тратиться безрассудно, но Борис не унялся, купил кресла, купил картину – греческий храм, озаренный восходом солнца. Обставил каморы, будто обрел у негра Ляквиля жилище постоянное.

Верно, чересчур он понадеялся на Фортуну. На исходе декабря произошла неприятность.

«В ту свою бытность две не малые причины видел с маркезем Павлючиным и Спиовением, жентильомом венецким, близко было дуэллио со мной», – сообщает тетрадь, причем «дуэллио» написано латинскими буквами, настолько внове для русского этот способ смывать обиду.

Явились незваные гости спозаранку, Франческа еще нежилась в опочивальне. Борис, затягивая поясок халата, смотрел на них в недоумении. Спиовени и Паллавичини, знатные кутилы, примелькавшиеся Борису на раутах, в остериях, стояли, насупившись враждебно.

– Событие чрезвычайное, – возгласил низенький Паллавичини, тиская рукоятку шпаги.

– Возмутившее всю Венецию, принчипе, – подхватил Спиовени. Его обтянутое, желтое от ночных плезиров лицо дергалось. – Герцог мантуанский разыскивает бесчестную женщину, которая подлым образом убежала от него.

Стараясь сохранить спокойствие, Борис тщательно завязывал узел пояса и спросил, почему кавалеры обратились к нему.

– Не отпирайтесь, принчипе! – выпалил Спиовени. – Она находится у вас.

– Ступайте вон, – сказал Борис.

Тут же он сообразил, что не должен отпустить их, не потребовав сатисфакции, и раскрыл рот, но заговорил Паллавичини:

– У вас нет никаких прав на нее. Не знаю, как в Московии, а у нас это незаконно, прятать чужую кортиджану.

Борис молчал, подбирая слова для вызова на дуэллио по всем правилам.

– Мы уйдем, принчипе, – сказал Паллавичини почти дружелюбно. – Но только когда вы выдадите нам негодную тварь.