Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот он, долгожданный день!
После стольких лет унижения Суворов наконец – фельдмаршал.
Военная карьера Суворова развивалась туго. Все приходилось брать с бою, не так, как другим, к примеру Репнину. Репнин в двадцать восемь лет был уже генерал-майором.
Как он надменен, Николай Васильевич Репнин! Отвратительно повелителен и без малейшей приятности. Еще так недавно, месяц назад, он придирался к Суворову, норовил приказывать, а теперь придется самому сноситься с фельдмаршалом Суворовым рапортами.
Суворов потер от удовольствия руки и вполголоса запел:
– Тебе Бога хвалим…
И так за пением не приметил, как в самом деле под окном зазвенели бубенцы. Рванулся к двери:
– Прошка! Приехали!
Не дожидаясь мешковатого Прошки, сам как был неодетый, так и проскочил через камердинерскую в сени, на крыльцо. Распахнул дверь.
У самого крыльца, мотая головами, стояла тройка лошадей. Шелестели бубенчики, говорили люди.
– Да скоро ли ты? – не выдержал, окликнул племянника Суворов.
– Иду, дяденька!
Из саней вылезал в шубе, точно медведь, племянник, сын старшей сестры Александра Васильевича Анны, Алеша Горчаков.
А Прошка, подошедший к Суворову сзади со свечою в руке, бубнил на ухо:
– Ступайте в комнаты, простудитесь. Как маленькие! Без вас внесут, никуда жезл энтот не денется…
Алеша шел уже, путаясь в длинных полах шубы. В руках он нес большой узел.
Суворов обнял его.
– Я с холоду, дядюшка!
Вошли в комнату. Горчаков положил узел на стол и вышел в камердинерскую снять шубу. Дуя в озябшие руки, вошел к Суворову в спальню.
Суворов осторожно развязывал узел.
Мундир фельдмаршальский, шитый золотом.
– Это императрицын подарок. Маменька и Наташа мерку давали. Не знаем – впору ли будет?
– Впору, впору! – улыбался Суворов, а руки нетерпеливо шарили в узле.
– Это алмазный бант на шляпу, – сказал Горчаков, когда Суворов вынул сверточек поменьше. – А это – фельдмаршальский жезл. Пятнадцать тысяч рублей стоит, дядюшка!
– Он мне пятнадцати миллионов дороже: в нем моя свобода! Орлу развязали крылья!
Суворов схватил стул, легко перепрыгнул через него, крикнул:
– Репнина обошел!
Поворотился, легко перепрыгнул стул снова:
– Салтыкова Николая – обошел!
– Салтыкова Ивана – обошел!
– Прозоровского – обошел!
– Долгорукого – обошел!
– Каменского – обошел!
– Каховского – обошел!
– Эльмпта – обошел!
– Мусина-Пушкина – обошел! – прыгал он через стул туда и обратно.
Племянник смеялся, глядя на шалости развеселившегося Александра Васильевича.
– Помилуй Бог, легок стал: хорошо прыгаю! – улыбался Суворов, окончив свой счет.
Он раскрыл дверь в камердинерскую:
– Прошка, закусить полковнику!
И к племяннику:
– Ну, Алешенька, рассказывай!
Горчаков вынул из-за пазухи бумаги:
– Вот рескрипт императрицы и письмо.
Суворов бережно взял обе бумаги. Поднес к свече.
На одной стояло:«Ура, фельдмаршал! Екатерина».
На другой:
«Вы знаете, что как я не произвожу никого чрез очередь и никогда не делаю обиды старшим, но Вы, завоевав Польшу, сами себя сделали фельдмаршалом».
– Вот письмо Наташи.
Суворов развернул, увидал милые сердцу строчки: «графиня Наталья Суворова-Рымникская».
Не стал читать, спросил:
– Здорова? Мама, Груша, Димитрий Иваныч?
– Все слава Богу…
– А это чье? – спросил Суворов, принимая толстый пакет.
– Гаврилы Романовича.
– А, посмотрим:«Милостивый государь!
Преисполнен будучи истинной любви к Отечеству, почтения ко всему тому, что называется мужество или доблесть, уважения к громкой славе Россиян, обожания к великому духу нашей Государыни, беру смелость поздравить Ваше Сиятельство и сотрудников Ваших с толико знаменитыми и быстрыми победами.
Ежели бы я был пиит, обильный такими дарованиями, которые могут что-либо прибавлять к громкости дел и имени героев, то бы я Вас избрал моим и начал бы петь таким образом:Пошел – и где тристаты [73] злобы?
Чему коснулся, все сразил.
Поля и грады стали гробы.
Шагнул – и царства покорил.
– Очень мило. Помилуй Бог! Спасибо! Ну что ж ты одну водку тащишь? А закуска, редька где? – встретил он Прошку, который нес штоф и чарки.
– Да ведь с дороги-то первой всего – водка, – сказал, облизывая губы, Прошка.
– Тебе – что с дороги, что в дорогу – она первой всего! Сказывай, Алешенька, что же в столице говорят?
– Все только и говорят о ваших победах, дядюшка. Когда Исленьев приехал с ключами Варшавы и хлебом-солью, на другой день во дворце был выход при большом съезде. Безбородко читал объявление о причинах войны, потом служили молебен благодарственный с коленопреклонением и пушечной пальбой. Императрица отведала варшавского хлеба-соли и собственноручно поднесла его Наташеньке. Похвалила: «Хлеб в Варшаве хорош, вкусен!»
– Не обидим Варшаву! – вставил сиявший от радости Суворов.
– Потом был парадный обед во дворце. В середине его императрица объявила о возведении вас в звание фельдмаршала. Пили ваше здоровье при двухстах одном пушечном выстреле.
– Помилуй Бог, сколько пороху истратили! Ну, Алешенька, давай выпьем и мы.
Дядя и племянник выпили.
– Ешь, закусывай!
Горчаков ел и рассказывал:
– Императрица лестно говорила о вас. При всех несколько раз напомнила мне: «Заботьтесь о здоровье фельдмаршала».
– Потемкин в гробу переворотился! – смеялся Суворов. – А что все эти придворные трутни? Как же они перенесли назначение Суворова фельдмаршалом?
– Императрица никому об этом заранее не говорила. Даже начальник военного департамента Николай Салтыков не знал.
– А что же Николай Салтыков говорил: чем бы меня наградить должно?
– Довольно, говорит, с него и генерал-адъютанта.
– Это его Марфуша, жена, говорит, а не он. Своего ума Николай Иванович не имеет…
– Долгорукий и Иван Салтыков, те так были обижены, что просились уволить их со службы.
Суворов расхохотался:
– От них обоих как с козла молока; Долгорукий известно: в поле – с полком, с поля – с батальоном. А Ивашка – ну, тот Богом обижен. Его тридцать лет назад надобно было бы уволить. Но это все военные, это товарищи. В одних ножнах, как сказано, двум шпагам не бывать. А что же говорят статские, иностранная часть?
– Страсть как довольны. Говорят: Суворов заставил Европу бояться России. За границей наконец увидали, поняли нашу силу!
– Еще не один раз Европа почувствует силу русских! – уверенно сказал Суворов.В камердинерской все уже проснулись – суворовский день начался. Прошка пребывал в своем неизменном ворчливом настроении:
– Через стулья прыгает. Фитьмаршал. Смехота!
– Нет, с тобой водку на радостях станет пить? – подрезал Наум. – Да кабы тебе такой жезл, что пятнадцать тысяч стоит, так ты через энтот шкаф сиганул бы, а не то что. И потом – понимать надо: одно слово – фитьмаршал. Ему, брат, теперь все дозволено!
IV
Александр Алексеевич Столыпин не без волнения подходил к усадьбе Тогневского у Лазенок, где жил фельдмаршал Суворов. Столыпин приехал в Варшаву из Петербурга к Суворову на службу.
Когда он уезжал из Петербурга, ему пришлось наслушаться разных рассказов о фельдмаршале: Суворов был притчей во языцех.
Одни хвалили его за доброту, за ум, превозносили его военные таланты. Другие, наоборот, говорили, что в военных делах Суворову просто везет, что угодить ему нелегко – человек он с большими странностями, язвительно замечали, что «чин его по делам, но не по персоне».
И те и другие передавали многочисленные истории о фельдмаршале Суворове, которые ходили по Петербургу. Где в них правда, а где вымысел – сказать невозможно.
Еще во время путешествия в Крым императрица, награждая генералов, будто бы спросила Суворова, нет ли у него какой-либо просьбы.
«Матушка царица, хозяин покою не дает: задолжал я ему».
«А много ль?»
«Три с полтиной, матушка!»
Рассказывали, как Суворов, встретив барабанщика, уступил ему дорогу:
«Барабанщик – важен, его слушается сам Румянцев. Ему повинуются наши ноги».
С улыбочкой шептали на ухо, будто бы у Суворова есть печать. На ней изображена скала, от которой отскакивают стрелы. А под скалой надпись: «Рази, рази, м. т.!» И конечно, больше всего было разговоров о том, что фельдмаршал Суворов не терпит немогузнайства: солдат должен быть находчив, должен отвечать быстро и на всякий вопрос. Предупреждали Столыпина: Суворов требует, чтобы офицер читал книги, но не какую-либо «Пригожую повариху», а – «Книгу Марсову» или Плутарха.
Столыпин чувствовал себя неважно, – не хотелось бы срамиться. Плутарха он в руки не брал, а «Книгу Марсову» только перелистывал: право же, нет охоты ее читать.
Из книг Столыпин привез особою в Варшаву лишь одну: недавно купленный песенник – «Эрато, или Приношение прекрасному полу на новый, 1795 год». Это читать легко и приятно.
И теперь, идучи, Столыпин все старался предугадать: о чем же может его спросить Суворов – далеко ли до солнца, много ли рыбы в Висле?
