Моя преступная связь с искусством - Маргарита Меклина

Им обоим не было и тридцати.

До сих пор задаюсь вопросом: для чего я живу? Почему именно меня выбрало провидение для того, чтобы я жила; почему оно, послав мне любимого человека, разрешило воспользоваться этим даром всего лишь несколько раз, но так и не привело меня к смертельной черте, подарив безболезненную, довольно беспечную жизнь?

Слезы наворачиваются на глаза, когда я понимаю, чего избежала… после нашей первой встречи прошло уже десять лет, и сейчас мне, возможно, оставалось бы жить два-три года, даже при нынешних лекарствах и великолепных врачах, а ведь мне всего тридцать пять!

Пришла пора снять завесу с очередного зороастрийского зеркала. Это зеркало не имеет почти никакого отношенья к Свету Любви, но имеет отношение к героине рассказа. Отстранимся и попробуем поведать события последних дней. Ржет довольная лошадь, пластмассовый маг в звездном синем плаще загадочно выглядывает из своего домика, игрушечный рыцарь упал, а Винни-Пух с Пятачком лежат забыто в углу. Несмотря на то, что у героини рассказа есть своя дочь, похожая на нее как две капли воды, героиня однажды имела неосторожность заглянуть в чужое окно.

В ее окне была размеренная, хотя и небогатая жизнь, пыль в углу, двухлетний ребенок, панически боявшийся пылесоса, груда наваленной на невыброшенные компьютерные мониторы одежды, сломанная кукла, которую никто не желал починить, спустившиеся шины прогулочной детской коляски, которым так и не дали глотка свежего воздуха.

Хозяин, грузный грек, мало заботился о косметическом убранстве квартиры, позволяя пакетикам с чаем пускать в кружках ростки всевозможных цветов, оставляя без вниманья плиту, превращающуюся, от налипших на нее рисин, сушеных горошин и засохших жирных лужиц бульона, в находку для археологов: все это его, озабоченного только концертами полузабытых блюзменов, не волновало — не интересовался он и отсутствием собственного угла у любимой, которая вынуждена была работать над статьями ночами, когда все засыпали, но зато сокрушался по поводу тяжелой судьбы и жизни дряхлых или просто умерших музыкантов, — «которые были настоящие гении и никто им не помогал».

Любимая, чьи литературные произведения он, грек, прочесть не мог, не зная русского языка, иногда спрашивала у него, считает ли он ее гениальной, но он всегда отвечал, что для того, чтобы ответить на этот вопрос, ему надо сначала прочитать ее тексты и поэтому слова «гений» в ее адрес произнесено не было, и она продолжала его ревновать к вялым концертам живых и активным легендам о мертвых.

Грек с возлюбленной ютились в крохотной комнатушке с пятнами на ковре, которые оставляла их дочь, любящая швыряться едой и переливать виноградный сок из блюда в стакан и обратно, и ничего не делал для того, чтобы что-нибудь изменить: дела в его магазине по продаже антикварных вещей, в магазине, забитом вещами, шли очень плохо, вернее, вообще не шли, но он говорил: «Ну что я могу сделать? Значит, такая судьба».

Несмотря на то, что на прилавке были разложены такие разнообразные вещи, как ржавый серп или подобранные где-то подковы, нитки бус, когда-то обвивавшие, подобно змее, шеи красавиц, а также мышеловки, пресс-папье, стаканчики для карандашей с выгравированными на них именами давно развалившейся фирмы, набор черепаховых гребней или покрытый пылью горшок, на который почему-то был накинут шелковый шарф, никто вещи эти не покупал. «Труссарди», — гордо говорил грек, кивая на шарф, но тряпочка с названием фирмы давно была срезана бритвой, так что нельзя было проверить, действительно ли это так.

Пока грек просиживал штаны в магазине, возлюбленная его вынуждена была, несмотря на свои увлечения журналистикой, проводить все свое время в стартапе, разрабатывающем компьютерные программы для банков. Однажды, в обеденный перерыв, она зашла в его магазин и, бесцельно роясь на полках во время бесцельных же, давно не удовлетворяющих и ставших рутинными пререканий, заметила там пыльный пенал с нарисованной на нем Китайской стеной.

На фоне стены стояли пожилой китаец и девушка, и под ними было что-то написано — но сколько возлюбленная грека ни спрашивала и ни теребила жителей небольшого Чайнатауна в Оклэнде, ни просила расшифровать, что означает эта китайская надпись, никто так и не смог ей ничего объяснить…

Когда она попыталась завести разговор с греком об этом странном пенале, он, не верящий ни в магию, ни в покупание для дочери пластмассовых лошадей (он ей вообще ничего не покупал, просто приносил какую-нибудь безделушку из собственного магазина, тот же затупленный ржавчиной серп или игрушечный деревянный топор), сказал, что, вполне возможно, ей нужно обратиться к психологу, но его возлюбленная все больше погружалась в себя, вдруг начав ассоциировать своего босса (а ее босс был китаец по имени Суй-Вей Чу, и у него в кабинете висела фотография Китайской Стены) не только с изображением на пенале, но и со своим умершим персидским любовником, чей портрет все еще стоял на ее рабочем столе.

Пару раз она, еще надеявшаяся, что грек может спасти ее от попадания в иную плоскость (она этого и хотела, и не хотела), пыталась объяснить ход своих мыслей: в любимом романе Света Любви главный герой встречает персонажей из прошлых жизней, включая женщину с внеземными глазами, в которую безнадежно влюблен и которая предстает перед ним в разных обличиях бессчетное количество раз. Ее-то он потом и убивает, а сам проходит через ряд превращений, становясь то полным сил продавцом, то дряхлым старьевщиком, и единственное, что напоминает ему о прошлых жизнях, — это тот самый пенал со странным рисунком, на котором неизвестный художник нарисовал женщину с неземными глазами, но сколько раз возлюбленная грека ни напоминала греку об этом персидском романе, сколько ни пыталась провести параллелей между своим умершим персидским любовником и китайским начальником, а также между грузным греком и дряхлым старьевщиком, грек делал вид, что до него ничего не доходит, а однажды, услышав в очередной раз набившее оскомину выражение «мой персидский любовник», схватил первый попавшийся горшок с кухонной полки и, запустив его в стену, разбил.

Не веря в сверхъестественные силы, грек отшатывался от амулетов и «спасительных» глаз, но, по прошествии некоторого времени (возлюбленная все больше от него отдалялась и проводила целые часы, разглядывая китайский пенал и потирая пальцами его мягкую кожу, как будто хотела протереть там дыру), он стал повторять, что над этой работой «повисло проклятье», и начал умолять ее оттуда уйти (особенно когда застал ее за сравниванием фотографии китайского босса с портретом умершего перса), но его возлюбленная не могла уйти зная, что обязанность обеспечивать семью лежит всецело на ней, и потому, что перед глазами стоял Китайский Пенал.

……………………………………………………………………………………

Неосмотрительно заглянув в чужое окно, наша Героиня навеки привязалась к тем, кто жил в этом доме. Она вглядывалась в них путем прочитывания их журналов на Майспэйс, блогов на Френдстере, разглядывания фоток в Фэйсбуке. Некоторое время окна Интернета, принадлежавшие обитателям этого чужого дома с чужим окном, как бы заменяли само окно, но затем, вглядевшись в одинокого мужчину, взращивающего девятнадцатилетнюю дочь, играющую в очарованной смертью металлической группе, она поняла, что это и есть ее дочь. Не та, двухлетняя, которая жила в ее собственном доме, но та, девятнадцатилетняя, худенькая, маленькая, невысокая, узкоглазая, с длинными волосами, воображающая себя фемме-фатале, учащаяся в арт-институте и рисующая змей и лошадей… Ситуация, разумеется, ухудшалась тем, что люди за этим чужим окном и не подозревали о том, что вдруг нашли новую мать и жену, однако, наша Героиня была уверена в том, что как только они увидят ее, они сразу узнают ее, так что время и пространство, некоторое время разделяющее их, уже не будет иметь никакого значения.

Находиться в одном окне (сожитель-антиквар, двухлетняя дочка) становилось нестерпимо, как только сквозь эту напускную фальшивую накипь начинало просвечивать иное окно: муж-китаец, девятнадцатилетняя дочка, и их небольшой дом, куда она направлялась теперь после работы, ездя туда-сюда и нарезая вокруг этого дома круги, вглядываясь из машины в освещенное пространство на втором этаже, где свои одинокие вечера — дочь была на репетиции очарованной смертью металлической группы — коротал он в окружении американских литографий и китайских картин.

Ее немного удивляло, что начальник-китаец реагирует на нее всегда так непредсказуемо, то буквально кидаясь с объятиями, то чуть ли не притворяясь, что вообще не знает ее; возможно, подобное поведение было обусловлено тем, что он боролся со страстью, но одновременно боялся и за карьеру, однако, наша героиня объяснила это себе совсем по-другому: он тоже осведомлен о прошлых жизнях и о покончившем с собой персидском литераторе Х., и теперь то входит как сомнамбула в эту известную только им двоим плоскость, то выходит из нее и сразу же обо всем забывает.