Факультет патологии - Александр Минчин

– Нет, ты не так меня понял, пап. Сифилис или его вторая стадия, или, скажем, вторичное заболевание может влиять на сопротивляемость организма при, предположим, пулевом ранении с ядом.

– Что-то ты мудришь, сын мой, объясни нормально.

– Хорошо, только не возмущайся сразу: у Ленина был сифилис, потом в него стреляли, через какое-то время он умер. Яд подействовал, но потом, могла быть причина, что организм был ослаблен вензаболеванием и не имел достаточной сопротивляемости, поэтому не справился и так далее.

– Во-первых, я не слышал, чтобы у него такое было, во-вторых, я не думаю, что Наташе и твоей маме, вообще дамам, приятно слушать такие подробности, а в-третьих, я тебя тысячу раз просил не вмешиваться ни в какие политики и диссидентские дела. И почему тебя тянет в эту пучину, да еще с обратным знаком минус, это не для тебя, занимайся наукой, оставь это кому-нибудь другому.

– Хорошо, хорошо, успокойся. Так все-таки? Он улыбается:

– Вы видите, Наташа, что я вам говорил! Я тебе объясню, когда встанем из-за стола. Но это не твоего ума дело. – Он вздыхает. – Сколько вы его знаете, Наташа? – переводит он разговор.

– Всего четыре дня, – отвечает она, и я улыбаюсь батиному выражению лица.

– А смотрите вы на него так!.. Она смотрит ясно.

– Но, надеюсь, это не любовь с первого взгляда, а то тогда я вам очень сочувствую.

Она не сдержалась, рассмеявшись. Мама вообще в рот куска не берет, ждет, пока отсмеется.

Потом мы пьем чай и едим «Наполеон», который испекла мама. Она это бесподобно делает.

Отец увлечен десертом, как он говорит: мозгу ученого всегда не хватает сладкого. В виде глюкозы. Мама разливает чай.

А она все время смотрит на меня. И краешком языка показывает на губу.

– Что это? – шепчу я беззвучно. Она только пожимает плечами.

На фруктах я сдаюсь и говорю: мам, хватит.

– Спасибо большое, нам пора.

– Ты, конечно, и проводишь Наташу, как галантный кавалер, – говорит папа, – я не сомневаюсь. А то я могу это сделать.

Она улыбается.

Когда мы выходим в прихожую, я подаю ей сумку.

– Мама, спасибо большое, мы очень наелись.

– Сыночек мой. – Она обнимает меня и сует что-то хрустящее в карман. -?..

– Это от меня.

– Точно?

– Да, да, я знаю, ты бы от него не взял. Отец подает Наташе ее шарф или это платок нашейный, непонятно.

– Очень приятно было познакомиться, Наташа. Рад, что вы побывали у нас в гостях.

– Мне тоже очень приятно.

– Передавайте привет вашим родителям. И счастливо вам окончить институт и быть хорошей учительницей.

Мы улыбаемся.

– До свиданья, пап.

Наташа извиняется и на минуту уходит в ванную.

– До свиданья, Саша. Ну, сынок, когда домой возвращаться будешь? Я так решил: сдавай сессию, чтобы я тебе «не мешался», как ты говоришь, а потом домой. И кончай эти свои…

Он не договаривает, она выходит из ванны, наверно, смотрелась в зеркало. Зеркала должны смотреть на нее.

– Большое спасибо за все, я очень благодарна. И уже когда мы стоим в дверях, в конце, вместо прощания, он говорит:

– И все-таки, Наташа, я не понимаю, как такая хорошая девушка, из такой воспитанной семьи, могла с ним связаться.

Мы смеемся и спускаемся. На лестничной клетке она не выдерживает и жадно затягивается, достав сигарету из кожаного футляра женского портсигара.

Щелкает моя зажигалка. На сей раз она не обращает никакого внимания на нее. Мы выходим на улицу, в ночь, на воздух.

Она смотрит на меня:

– Я не знала, что у тебя такая красивая мама, просто потрясающе.

– Сейчас уже не то, раньше она была, ее на Кавказе три раза воровали.

Она делает затяжку и долго не выпускает дым.

– Ты такая тихая и скромная была, мне даже не верилось, что это ты. Что случилось?

– Но я же не могла вешаться на твою, пусть даже прекрасную, шею на глазах твоих родителей.

– А я боялся, что тебе скучно и неинтересно. Да еще папа про мои школьные дела так долго рассказывал, каким я был, да как вел себя. Тоска.

– Мне, наоборот, это очень и очень интересно. Как раз это наиболее увлекательная часть была. И понравилась; я не знала, что ты такой был.

– А какой, ты думала, я был? Мы идем к Киевскому вокзалу.

– Ну, воспитанный пай-мальчик, сидящий дома и читающий, ничего плохого или озорного не делающий. Я смеюсь.

– Неужели я на такого похож? Ой, насмешила!

– А ты еще и дрался, папа говорит.

– Это он шутит, я никогда не делал этого, всегда боялся. – Я кокетничаю, я знаю. Она улыбается нежно.

И вдруг навстречу нам появляются три фигуры – каждая больше меня – и идут, заслоняя собой весь тротуар.

Только этого мне сейчас не хватало. Да еще при ней.

Мы сближаемся быстрей, чем хотелось бы, и увернуться некуда. Мне совсем не хочется делать этого при ней. Что-то сковывает, то ли стесняет.

Трое останавливаются, не пропуская.

Я прикидываю, кого уложу первого, но по всем расчетам выходит, что один из них еще уложит или имеет явные шансы уложить меня. Да – на ее глазах. (Ну, мне вечно везет, как утопленнику.) А сейчас – меня волнуют ее глаза…

– В чем дело, мальчики? – спокойно спрашивает она.

Но они отвечают мне, не девочке:

– Парень, у тебя закурить найдется? – голос вежливый, иначе не дал бы.

Я достаю пачку и протягиваю ее левой рукой, чтобы правая была свободна. Он берет одну.

– А для ребят?

Я киваю. Он берет еще две.

– У-у, фирменные, можно еще взять?

– Как тебе хочется.

И я как бы отодвигаю Наташу чуть-чуть назад, за себя, правой рукой.

– Ну, ладно, не буду тебя грабить, понимаю – дорого стоят, итак, три взял.

И они расступаются. Я беру ее за руку и провожу между ними, как бы прикрывая, и сзади чувствую это вечное проклятое беззащитное место – спина, и ее оголенность.

Мы проходим между ними и не ступаем двух шагов, как я слышу:

– Парень!

– Иди вперед, – резко тихо говорю я, – и не оборачивайся.

Я поворачиваюсь.

– Спасибо большое… за сигареты.

– Пожалуйста, – выдыхаю я.

Она стоит и не двигается, а только смотрит на меня.

Мы опять идем.

– Я что, Наташа, непонятно сказал идти вперед и не оглядываться?

– А ты считаешь, что ты всегда прав? – шутит она.

И тут я взрываюсь:

– Ну, позволь мне хотя бы в этом делать так, как я считаю, – и не вмешивайся в дела, которые я знаю, как кончаются и что случается, а ты – нет, ясно?!

– Хорошо, хорошо, Саша, только не кричи, успокойся. Ведь ничего не случилось.

– Но в следующий раз, когда я говорю, – надо делать! – (Или тебе приятно было смотреть, как меня раком ставили бы и отделывали.) Она целует меня, я успокаиваюсь. Я перенапрягся. Я же понимаю, что просто так ребята не останавливают – закурить.

– Ничего не случилось только потому, что я трусливый и сделал все, как мальчики хотели.

– Да, только глаза у тебя сузились, как у ненормального. Я думала, сейчас не сдержишься и…

– Как же ты это в темноте заметила? – улыбаюсь я, успокоившись.

– Я наблюдательная. У тебя учусь. Хорошо, что ты сдержался, они всегда с ножами ходят…

С ножами, Господи, если б кто знал, через сколько я ножей прошел, от подбородка до колена.

– А ты всегда такая смелая? «В чем дело, мальчики», – мне это обалденно понравилось. Вот, думаю, есть девочка, которая защитит меня, заступится.

– Нет, я не такая смелая, но ведь нужно же было что-то сказать, чтобы показать, что их не боятся.

Как будто бы это кого-нибудь волновало.

– Ты мое солнышко… – я впервые называю ее так.

– Это правда?..

– Нет… просто ты мне нравишься. Мы горячо целуемся.

– Наташ, что это сладкое у тебя на губах?

– Гигиеническая помада, специальная.

– Я не знал, что ты губы красишь.

– Обычно нет, но после твоего поцелуя…

Я смеюсь и понимаю теперь, что она мне тогда показывала.

Мы идем по площади Киевского вокзала, а я решаю философскую дилемму материального сознания следующего плана: сколько мне мама могла положить в карман; есть бумажки рубль, три, пять, десять и так далее. Рубль она, конечно, не положила, даже если и три, то на два счетчика хватит, хотя в центр могут и без этого повезти, а пять – уж тем более достаточно. А если она брала у отца (такой возможности не отрицаю я), то у того только пятерки и десятки, он другие купюры не любит. В любом случае – получается, думаю, направляясь к стоянке такси.

Но не могу же я при ней вытащить бумажку и смотреть: сколько денег у меня.

Мы садимся в такси и целуемся до горячести в голове. По крайней мере, моей… Она изумительно целовалась… вернее – целовала меня.

Такси останавливается у моего дома.

– Мне выйти или я могу наблюдать, как ты будешь расплачиваться?

Щелкает счетчик под рукой таксиста.

– Как ты заметила? – удивительно.

– Я же сказала, что учусь наблюдательности у тебя. Мне это нравится.

Я лезу в карман, и мне становится нехорошо: в кармане ничего совершенно нет, там пусто.

– Что случилось, Саша?