Кружево Парижа - Джорджиа Кауфман

– Разве мне пришла в голову плохая мысль? – спросил он, оглядывая меня проницательным взглядом.

– Нет-нет, – ответила я. – С вашей стороны это было очень великодушно.

– Великодушно? – усмехнулся он, потом тяжело вздохнул.

Он поднял книжку из одной стопочки на полу, полистал, прежде чем положить на место. Он всегда искал спасения в книгах. «Люди не меняются, – подумала я. – Совсем».

– Я вас любила, – сообщила я и подождала, глядя ему в глаза, прежде чем продолжить. – Но как отца, не как мужа.

– Это я заключил из вашего бегства, – торопливо ответил он.

– Тут выбирать не приходится, – добавила я.

Он наклонился и положил подбородок на кулаки.

– Знаете ли вы, как плакал Лорин? Каждый раз, когда я приходил его навестить у Иды Шуртер – каждый божий день, потому что любил его как сына, – а когда уходил, мальчик был вне себя от горя.

Я подняла руку ко рту, подавляя всхлип.

– Как вы могли так поступить с собственным ребенком? – спросил он.

Для него, потерявшего детей, мой поступок был преступлением.

Дверь открылась, и в комнату вбежала девочка. Она что-то шепнула ему на ухо, он ответил, и она ушла.

– Это ваша дочка?

– Нет, внучка, – гордо и демонстративно ответил он.

В его глазах я отказалась от единственного ребенка.

Он предложил мне возможность жить с Лорином, создал вторую семью, как обещал, а я так и осталась одна. У меня не было шансов завоевать его уважение или добрые чувства.

– Зря я прилетела, – я встала. – Пойду, пожалуй.

Он смотрел в пол, избегая моего взгляда.

– Я просто в шоке. Вы хотя бы предупредили. Оставьте адрес гостиницы.

Он бросил мне бумагу и ручку.

– Потом поговорим.

Он позвонил мне на следующий день, в пятницу, пригласил на обед и познакомил с семьей.

– Это Роза, – пояснил он. – Беженка из Тироля, которую я приютил во время войны.

Я подала руку всем, с кем он меня познакомил.

– Это Агнешка, моя польская дочка, – показал он на невысокую темноволосую женщину лет двадцати пяти, – ее муж Самуил и дочка Рахиль, с которой вы познакомились вчера.

Малышка улыбнулась, громко и ясно сказав в присутствии родителей:

– Shabbat shalom[34].

– А это Армин, сын, он из Румынии.

Долговязый парнишка лет двадцати встал и пожал мне руку.

– И их мать, моя жена, Джудит, из Австрии.

Он положил руку на плечо усталой женщины лет пятидесяти, приветствовавшей меня с очаровательным венским акцентом.

Семья собралась за столом в пятницу вечером на обед. Джудит зажгла свечи, профессор прочитал молитвы, потом благословили и разлили вино. Он достал плетеный хлеб из корзинки.

– Когда я сюда приехал, – сказал он, оглядывая стол, – то встретил много людей, потерявших семьи, много сирот. Я видел боль и страх одиноких детей.

Он помолчал и неторопливо добавил:

– И я собрал новую семью. Семья, как и хлеб, – главное в жизни.

Мне хотелось что-нибудь сказать, как-то защититься, но начинать было не время и не место.

Он благословил хлеб на иврите, потом оторвал семь кусков и посыпал их солью. Я не могла вспомнить, когда в последний раз обедала в семье. Профессор хотел показать мне, что такое семейная жизнь и чего я лишилась: шума, суеты, компании.

– У вас замечательная семья, – заметила я у двери, после того как мы поели, выпили кофе и полакомились пахлавой.

– Я об этом мечтал.

– И я тоже, – возразила я, мне не терпелось оправдаться. – После помолвки я поехала за Лорином, но было уже поздно.

Он схватил меня за руку.

– Поздно? Он умер?

– Нет, он меня забыл. Он считал матерью Иду Шуртер.

– Ох…

Он вздохнул, и лицо его смягчилось.

– Не могла же я снова оторвать его от матери. Я не настолько эгоистична, – заметила я, стараясь не злиться.

Он ослабил руку.

– Ах, – выдохнул он.

– Вы понимаете?

Он кивнул и отпустил меня. Я вышла на лестницу. Он вышел следом и молча стал спускаться. Я шла за ним, стуча каблучками. Ему нужно было отказаться от двадцати лет осуждения и презрения, тех лет, что он считал меня неисправимой эгоисткой, и вспомнить, как дружно мы жили. Он подождал меня внизу, открыл дверь на улицу, и я остановилась у выхода.

– Когда вы улетаете? – мягко спросил он.

– В воскресенье, – ответила я. – Я сделала все, что хотела.

– Нам есть еще о чем поговорить. Можно мне прийти к вам в гостиницу завтра?

Разнообразия пирожных, поданных нам на террасе восстановленного отеля «Царь Давид», хватило бы на всю его семью, но профессор к ним не притронулся. Он откинулся на стуле и, пока я наливала молоко в кофе, смотрел на старый город, блестевший золотом на послеполуденном солнце.

– Роза, мне нужно знать, почему вы приехали?

Я на мгновение застыла, соображая. Почему я приехала?

– Когда муж умер, – сказала я, – весь мир для меня рухнул. Два года назад я вернулась в Европу погостить. Мне захотелось покончить с вечным бегством.

Я поставила чашку и разгладила на коленях платье.

– Я вернулась в Санкт-Галлен, хотела увидеть Лорина, просто узнать, что у него все хорошо, но Шуртеры уехали. Оттмар умер, Ида вышла замуж и переехала в Германию. Я не знала, что делать. Потом прикинула, если я куплю дом Шуртеров, кто-нибудь, возможно, придет их искать или они сами объявятся.

– Вы купили дом?

Я пожала плечами.

– Я убежала, чтобы сколотить состояние, воспитывать Лорина и всем его обеспечивать. Половина плана сработала.

Он долго на меня смотрел.

– Вы всегда хотели вернуться?

Я встретилась с ним взглядом, пытаясь передать правду, всю боль тех лет, безутешное горе о потерянном сыне.

– Всегда.

– Туда должен был поехать мой кузен. Вы поэтому оказались здесь?

– Да. Когда он объявился, экономка сразу же позвонила мне, мы с ним поговорили во вторник.

– Два дня назад?

Я кивнула.

Ниже, под террасой, проходила пыльная аллея, окаймленная высокими темными кедрами. Я положила руку на горячий каменный парапет. Близился вечер, но жара не спадала. Настроение изменилось.

– Вы усыновили Армина и удочерили Агнешку? – спросила я, так же заинтригованная его жизнью, как и он моей.

– Да, Роза, мне хотелось иметь семью, я считал Лорина сыном.

Я отвела глаза.

– Нет, он был вам внуком, а я дочерью. Именно так должно было быть.

Профессор взял кофе. Он пил, останавливаясь и снова отхлебывая глоток за глотком, смотрел на город, пока не допил до конца.

– Может быть.

Он отставил чашку и откинулся на белом железном стуле.

– Не знаю. Мы были как семья. Все это так сложно, – он помолчал. – Что вы будете делать теперь? –