Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Она прожила до 1801 года. Право владения крепостными, заключая в себе логически безграничную власть над людьми, как над собственностью, всюду влекло за собой последствия, являющиеся в наших глазах возмутительными. Но в России, помимо уже указанного выше соотношения между крепостным правом и другими весьма утонченными сторонами жизни, оно являлось особо отталкивающим еще в силу того, что не основывалось на традиции или наследственности. В 1746 году один гренадер Невского полка оспаривал свою жену сперва у офицеров, похитивших ее во время набега, совершенного ими в окрестностях Самары, и затем у профессора, который, купив ее у этих офицеров, думал, что владеет ею на законном основании. Этот профессор был тот самый Тредьяковский, поэт и грамматик, которому русский язык и литература обязаны значительными успехами.[349] Это происшествие освещает самое происхождение и первые этапы социального явления, создавшего Козловских и Салтычих. И явление это было еще in fieri в данный момент.

Патриархальный характер обусловленных им отношений между собственником и собственностью подтверждается некоторыми русскими историками, установившими, впрочем, в этом отношении разницу между губерниями Великороссии и Малороссии, где польское влияние будто бы внесло более грубые нравы.[350] Но если согласиться с этим утверждением, то трудно объяснить две особенности русской жизни того времени, на которые мне приходилось ссылаться уже несколько раз ввиду их громадного значения: постоянные побеги крестьян и далеко не редкие случаи их бунтов против представителей гражданской власти, при попытках водворить их в рамки организации, объявляемой ее защитниками благодетельной и безупречной. Настолько благодетельной, что уничтожение крепостного права, в 1861 г., будто бы не встретило даже сочувствия со стороны заинтересованных лиц! В силу поговорки: «Не станет хлеба, барин даст», последние будто бы отказались оценить преимущества освободительного закона. Я сильно сомневаюсь в том, чтобы эти чувства привязанности к крепостной зависимости выдержали вторичное испытание при немыслимом, впрочем, упразднения освободительного закона и возвращения к прошлому. К тому же еще их следует отнести к эпохе сравнительно недавней, когда вековая работа уже дала себя чувствовать в этой области, развив до некоторой степени, инстинкты человечности и милосердия, присущие всем народам. В царствование же Елизаветы крепостное состояние находилось, как я сказал, еще в зачаточном периоде, и впечатление, производимое им на тех, на кого оно легло тяжелым бременем, выясняется совершенно определенно. Общая перепись 1743 года установила, что в двух только губерниях, Белогородской и Воронежской сбежало 10 423 крестьянина, не пожелавших есть хозяйский хлеб. Куда же шли эти несчастные? Ответ на этот вопрос, содержащийся в документах данной эпохи, еще более подтверждает высказанное нами мнение. Он указывает, что местом убежища служили обыкновенно отдаленные губернии: Пермская, Оренбургская, Астраханская и, в особенности, Малороссия и Польша.[351] Еще одна характерная черта: в царствование Петра I, в силу необходимости пополнения рядов армии, опустошенных войной со Швецией, разрешено было добровольное поступление крепостных в число солдат. И этим пользовался всякий, кто мог нести военную службу, а ведь известно, насколько она тяжела была в ту эпоху. Введенная только временно, эта мера была упразднена преемниками Полтавского героя; но по вступлении на престол Елизаветы, когда прошел слух, что она войдет в прежнюю силу, явился такой наплыв кандидатов для внесения в рекрутские, списки, что пришлось разгонять их кнутом.[352]

Некоторые владельцы крепостных, представители традиции, установившейся по изложенным мною причинам лишь в очень ограниченных пределах, без сомнения, даже в Елизаветинскую эпоху, сумели придать этой стороне социальной жизни менее отвратительный характер. Они принадлежали к очень незначительной группе, которой грозило, однако, еще уменьшиться под влиянием реформы и новых элементов, введенных этой реформой в местную аристократию. Один пример осветит эту особенность. В 1751 г. князь Репнин продал поместье Никите Демидову, разбогатевшему промышленнику, получившему дворянство. Мы видим здесь представителей старого и молодого дворянства в их взаимных ролях, присвоенных им новым режимом. И вот последствие: крестьяне князя Репнина, уступленные вместе с землей ее покупщику, отказываются признать своего нового хозяина. Гражданским и военным властям, вмешавшимся в этот конфликт, приходится иметь дело с толпой в 1500 человек, вооруженных палками и топорами.[353]

Внутренняя история государства раскрывает перед нами, несколько месяцев спустя, другую сторону созданных таким путем отношений. Дело касается крепостных работников на полотняной и бумажной фабрике, основанной одним из Гончаровых в Малоярославском уезде. Тут мы уже встречаемся со стачкой в самой обостренной форме. На требования офицера отряда, посланного уговорить крепостных стать на работу, эти последние, всего 860 человек, отвечали военными «экзерцициями», проделанными ими перед пораженным войском. После этого, свернувшись в штурмовую колонну, они стремительно бросились на солдат Елизаветы, захватили их орудия и обратили их в бегство. Понадобились три полка и сильная артиллерия для подавления этого бунта.[354]

Помещичий класс, незадолго перед тем зародившийся, и очень разнородный по своему составу, – в первых рядах его стояли фавориты и искатели приключений, – в России менее чем в какой-либо иной стране способен был разрешить удовлетворительно задачу, никогда в мире не находившую разрешения согласного с вечными требованиями справедливости и человечности. Как потомственные, так и новоиспеченные дворяне испытывали на себе влияние другого движения, которое, параллельно с расширением и усилением крепостного права, вызывало в царствование Елизаветы общее смягчение нравов. Согласно очень верному замечанию одного историка, Панин, великий государственный деятель при Екатерине II, не был бы близок к апоплексическому удару во время чтения дела Волынского – министра, казненного при Анне Иоанновне – если бы между смертью этой императрицы и восшествием на престол вдовы Петра III не царствовала Елизавета. Ее царствование было сравнительно мягкое и милостивое. Оно благоприятствовало развитию литературы и искусств, более близким сношениям с западными государствами, путешествиям за границу, поступлению молодых людей в германские, французские и итальянские университеты. Оно было мирным в течение довольно долгого времени, а война, ознаменовавшая его, не походила на войны Анны Иоанновны и Петра Великого, происходившие главным образом на родной территории или в малоцивилизованных странах.

Пребывание армии Апраксина и Салтыкова на немецкой территории, соприкосновение с войсками Фридриха, продолжительное братание с армией Марии-Терезии, квартирование в течение нескольких лет в восточной Пруссии и в Кенигсберге, городе университетском и цивилизованном, не могли не отразиться на тысячах людей, входивших в ее состав. Просветительное влияние проникло через ряды войск и в ядро населения. Но крепостное право, в то же время укрепившееся и развившееся, не могло не противодействовать этому прогрессу и не подтачивать его среди общества, самые просвещенные представители которого не признавали возможность существования на иных основаниях. Несколько лет спустя, при чтении знаменитого наказа, составленного Екатериной II для ее законодательной комиссии, Сумароков, увидев в нем намек на освобождение крестьян, с негодованием воскликнул: «А кто же будет нам служить?»

Но, с другой стороны, просветительное и человечное в некоторых отношениях царствование Елизаветы имело и развращающее влияние. Подруга Разумовского гордилась некоторой строгостью в вопросах нравственности. Она учредила в Петербурге «строгую комиссию» для преследования внебрачных связей, в 1745 году именным указом повелела конфисковать имения вдовы Носовой «за беспутную жизнь», а в 1750 году озадачила Фридриха крутыми мерами, принятыми ею относительно некоей Дрезденши. Но истории этой деятельности и является именно показателем состояния общества, глубоко зараженного примерами безнравственности, исходившими, увы! из того же источника, что и репрессии. Дрезденша была немка, родом из Дрездена; наняв богатый дом в Петербурге, на Вознесенской, она устраивала усердно посещаемые «вечерницы», место веселья и любовных свиданий, где холостые мужчины в поисках платных удовольствий встречались с легкомысленными женами и с соблазненными молодыми девушками. Немка эта была выслана; высшие должностные лица, серьезные профессора, признанные виновными в разврате, были принуждены путем брака восстановить доброе имя своих жертв; оскорбленные мужья получили удовлетворение, более громкое, чем они, может быть, желали, а крепость, Синод, канцелярия полицмейстера, даже Зимний дворец, приютили в своих стенах сотни «непотребных женщин»; участь их должна была решить другая комиссия под председательством кабинет-министра Давыдова. Но Фридрих пошутил над этим событием довольно удачно, и общество, как в России, так и в Европе, осталось под впечатлением, что в Зимнем и Аничковом дворцах происходило более возмутительное непотребство, нежели у «Дрезденши».[355]