Баку - 1501 - Азиза Джафарзаде

Шах все еще предавался воспоминаниям, изредка окидывая взглядом собравшихся: Рагим-бек по тайному, непонятному для других знаку раба-нубийца поднялся с места и, поклонившись государю, вышел в переднюю комнату. В это время служанки внесли и поставили перед каждым ароматное кюкю из челемира71.

Рагим-бека ожидал церемониймейстер.

- Купец Гаджи Салман завтра, после утреннего намаза, поднимет свой караван. Он пойдет в сторону кяфиров - нечестивцев. Святыня мира велел чтобы Гаджи проводили к нему, когда бы он ни пришел.

- А где Гаджи?

- Как и велел святыня мира, в тайной шахской резиденции.

- Хорошо, я передам сейчас же.

Рагим-бек снова вернулся на собрание поэзии и музыки. Теперь все внимали молодому ашыгу. Мелко, по-птичьи семеня по тебризским, кашанским, ширазским коврам, он пел очень любимую государем гошму ашыга Гурбани. В свое время, услышав эту гошму из уст самого Гурбани, государь помог поэту, избавил его от горя: наказал Беджана и вернул Гурбани возлюбленную. Ашыг пел:

Тот, кто ведет меня в этом мире - сын шейха, шах мой!

Заклинаю тебя бесценной твоей головой,

Просьба есть у меня к тебе единственная:

Прочти это письмо, узнай о моем положении бедственном!

- Саг ол, отлично! - раздались со всех сторон возгласы. Рагим-бек, не осмеливаясь подойти к шаху в эту минуту, так и стоял у двери.

Ашыг, вдохновленный успехом, продолжал свои трели:

Кто откроет поэту истину? - Пир один!

Со связанными руками перешел я Худаферин,

Но тайны соперника так и не смог раскрыть.

Исчезла из жизни радость, ну, как мне быть?!

Гурбани говорит: когда весна настает,

В озерах утки и гуси любовный ведут хоровод.

Прими мою голову в жертву, о кожу лица вытри ноги.

Не имею другого имущества. Кто мне поможет?

- Прекрасное имущество!

- Да исполнит аллах желания всех руками моего султана, моего Шаха Исмаила!

Исмаил улыбнулся:

- Пусть сам аллах и исполнит.

Рагим-бек все-таки улучил момент, и вдоль стенки, за спинами сидящих пробрался к тому месту, где сидел государь. Опустился на колени и из-за плеча шаха тихонько зашептал ему на ухо:

- Купец Гаджи Салман рано утром отправляется на север, в Кяфиристан72. Если вы хотите его повидать, сахибгыран73, он в вашей тайной резиденции.

Шах, совершенно трезвый, будто не он только что пил вино, щедро подливаемое из эмалевых кувшинов, сразу же поднялся с места.

- Друзья! Пусть продолжается меджлис. Меня ждет важное дело. Через две четверти часа - я к вашим услугам.

Как только он встал, поднялись и все собравшиеся. В сопровождении Рагим-бека и преданного нубийца шах покинул зал.

Выйдя в коридор, он, не поворачивая головы, сказал Рагим-беку:

- Передай главному визирю, Рагим: пусть он и главный писарь со всеми принадлежностями для письма придут в тайную резиденцию.

Едва шах вошел в потайную комнату и расположился на тюфячках и мутаках, явились и главный визирь, и визирь двора, и главный писарь, и каллиграф с письменными принадлежностями.

- Так куда ты, говоришь, направляешься, Гаджи?

- В страну мадьяров, мой государь! Я слышал о ней от турецких купцов, а уж они господствуют в большинстве нечестивых стран. Дойду туда, если аллах позволит!

- Прекрасно! Да будет странствие твое безоблачным... Ты доставишь наше послание государю тех мест. Чтобы, если и он захочет, установить между нами связь.

- Я готов, святыня мира!

Государь приказал битикчибаши - главному писарю:

- Пиши! Причем, пиши послание на нашем родном языке. Главный писарь тотчас протянул каллиграфу листок для письма, украшенный золотым орнаментом: тот и сам хорошо знал что нужно писать в начале официального обращения. Главный писарь начал записывать основной текст.

Сложив руки на груди, поклонился и попросил разрешения сказать слово главный визирь:

- Святыня мира, а, может, как прежде, отправим послание на персидском языке? Ведь в тех краях, среди кяфиров, не найдется никого, кто бы читал, понимал по-нашему!

Но в ушах шаха все еще звучали голоса. То были и стихи Физули, который, сидя в центре Аравии, писал свои произведения на родном языке; и газели Гурбани, со связанными руками перешедшего через мост Худаферин; и голос пришедшего издалека, из Чухур Садда Мискина Абдала. Он слышал сейчас и старого дервиша, говорившего ему когда-то в рибате Гарачи: "Каждая самая простая фраза у нас подобна поэтической строке, так почему же ей не прославиться во всем мире?! Если в нашем языке есть мощь, дающая силу сердцам и рукам, лучшим сынам нашего народа, то почему в сердце страны, столице, не должны говорить на своем родном языке, не вести на нем все дела, включая и политические? Пришло время, о государь! Если ты сейчас этого не сделаешь, то кто же тогда сделает?! Сила - у тебя, и честь тебе!"

Даже не взглянув на визиря, шах резко, голосом, полным решимости, сказал битикчибаши, который, задержав на мгновение стремительный бег пера, вопросительно смотрел на него, ожидая другого приказа:

- Нет! С этих пор все послания династии Сефевидов будут отправляться только на нашем языке! И во дворце все будут говорить и писать на этом языке! Кроме святой молитвы, установленной благословенным пророком, ни одно слово более не будет произноситься во дворце на арабском или персидском языках.

Все внимательно слушали государя. Голос его несколько-смягчился. Теперь он обращался к Рагим-беку:

- Рагим, ты отправишься в путешествие вместе с Гаджи. Лично предъявишь наше послание мадьярскому государю.

Рагим-бек почтительно склонил голову.

С удовольствием начал битикчибаши писать первое дипломатическое послание на азербайджанском языке...

26. ЭПИЛОГ

"Я очень старался. Возмужав, я приложил много усилий к тому, чтобы не было войны. Но не получилось. В моей написанной для Султана Селима газели я описал характеры окружающих меня людей, которые за моей спиной плетут интриги, а в лицо - льстиво улыбаются. Я знал, что вокруг меня никого нет, пустота. Мой дядька, Леле Гусейн-бек постарел. Мать и братья давно умерли, большинство приближенных, преданных мне воинов уже состарились, мечи выпали из когда-то могучих рук... В то время, как я к войне совершенно не был готов, те, кто окружали меня, старались стравить меня с соседями, особенно с Султаном Селимом, направляли ему от моего имени оскорбительные письма и "подарки".

А за день до той роковой Чалдыранской битвы, которую я считаю самой трагической за всю мою жизнь, я видел сон. Снилось мне, что я в горах преследую марала. Но, когда я почти догнал его, марал скрылся в какой-то пещере. Следом за ним сунулся в эту пещеру и я. В страхе остановился. В пещере сидит семиглавый дракон, и из каждой пасти, клянусь моим предком Мухаммедом, исторгается адское пламя. И всякий раз, как чудовище делает выдох - меня опаляет пламенем, а при вдохе затягивает внутрь, прямо в пасть, ей-богу.

Затянуло меня стотысячное войско Селима. Здорово затянуло! Не успел я проснуться и рассказать свой сон, приближенные тут же начали советовать: "Давайте встретим Селима в пути, нападем на него внезапно, ночью". Но это было неприемлемо для моего достоинства, и я ответил: "Я не разбойник, грабящий караваны. Мужчина должен по-мужски встретить врага на поле боя, один на один". Его войско действительно намного превосходило мое по численности... Почему я не доверился мудрому пиру эренов, устами Ибрагима передавшему мне известие и о численности войска Селима, и о его вооружении. Не прислушался я, окружающие не дали прислушаться: это неправда, сказали они, не бывает такого войска; они втравили меня в такую войну, которая навсегда запятнала мое имя.

Вот это и было моей первой ошибкой. Мы встретились. Снова стали мне советовать: давайте помешаем установить орудия, нападем на врага, пока он еще не успел подготовиться к битве. И снова я не позволил. "Пусть подготовятся, - сказал. - Я вышел воевать в открытую". Я сам дал врагу возможность возвести железную крепость перед моими несчастными кази. Я не струсил, не схитрил, не применил уловок в битве. И вот это было моей второй ошибкой! Хатаи допускал непрерывные ошибки74... В той битве, длившейся три дня, я потерял таких храбрецов-кази, каждый из которых сравнится мужеством с молодым львом...

Самый тяжелый мой грех - то, что я разрешил остаться в Чалдыране Бахрузе-ханым и матери моего наследника Тахмаса Мирзы Таджлы-ханым. Обе они сражались в мужском одеянии. Обеих их, оказывается, позвали битвы во имя славы Родины. Мою Бахрузу взяли в плен, и потом, несмотря на все мои просьбы, Селим так и не вернул ее. Отдал невольницей какому-то придворному поэту. Это было для меня хуже смерти. Моя Таджлы! А моя храбрая Таджлы освободилась, сняв с себя и отдав Месих-беку все свои драгоценности. Ровно три дня, помимо надимов, от меня не отступали три молодых человека. Один из них охранял меня справа, другой - слева, а третий - сзади. Позади меня сражался дервиш Ибрагим! Прекрасным своим голосом он пел то мои нефесы, то свои гошмы, вселял мужество в моих храбрых кази. Когда он, залитый кровью, упал к копытам моего коня, я счел, что обрушилась прикрывавшая меня гора; спина моя осталась открытой. Я не знал, кто это, скрыв лицо под вуалью, сражается справа и слева от меня, считал, что преданные воины. Только когда они упали, пронзенные стрелами, я узнал несчастных. Одной была искусная танцовщица, красавица Айтекин, причину огромной ненависти ко мне которой я так никогда и не узнал; другой была воинственная женщина, бакинка, жена Гази-бека - Султаным-ханым. И их тоже призвала на поле боя Родина. Перед телами этих двух женщин я преклонил колени. Потом я узнал, что даже мой враг Султан Селим велел похоронить их, как подобает хоронить героев. Я был бы счастив, если бы пять моих дочерей - Ханыш, Перихан-ханым, Мехинбану Султаным, Фирангиз-ханым, Шах Зейнаб-ханым, мои сыновья Невваб Кямьяб, Тахмас Мирза, Сам Мирза, Бахрам Мирза обладали таким мужеством, как Айтекин и Бибиханым-Султаным, с такой же силой любили бы свой родной край, родной народ.