Хроника чувств - Александр Клюге

А.: Я бы сказал, что социалистическая мораль — достоинство столь высокое, что в тех обстоятельствах было не до него.

Я.: Любовь к доверенному вам городу, как известно, тоже часть социалистической морали. Разве не это вами двигало?

А.: Сомневаюсь, что мы могли это сообразить. Социалистическая мораль, как высшая ценность, стоит, так сказать, на высоком пьедестале. Для этого нужен зал, время, чтобы созвать собрание, вступительная речь, доклад и прочее. Всего этого просто не могло быть.

Я.: Так что же вами двигало? О фашистах вы сказали, что их мотивы и впечатления были такого рода, что у них ничего не могло получиться. А что было вашей внутренней опорой в победе над пожарами в городе?

А.: У нас не было никакой внутренней программы, если вы что-то такое имеете в виду, потому что на это не было времени. Для этого нужно самосознание, такое, какое было в тот день у немцев. Это самосознание и сбило их с толку.

Я.: Однако помчаться в занятый город, показать свое мастерство в тушении пожаров и вернуться назад — для этого тоже нужно самосознание.

А.: Вы все еще не точно это себе представляете. Колонна из 216 мчащихся пожарных машин, по частично заваленным улицам, там и тут улицы перекрыты, мы приближаемся, — ориентируясь на общую картину, полученную двадцать минут назад и спроецированную, ориентируясь на страны света, на весь город, — к очагу пожара, общее впечатление от которого рассыпается в сплетении улиц. Как делить колонну на отдельные группы, распределить их по отдельным объектам? Въезжать ли во дворы, где в них еще можно въехать, чтобы перехватить движение огня, или мы попадем в ловушку, если не удастся остановить огонь? Все это решения, связанные со множеством деталей, и самосознание с этим не справится. Это происходит, так сказать, ниже уровня командиров, реагирующих на оклики и выкрикивающих задним числом приказы, которые только подтверждают вещи, уже и без того происходящие. Голова за всем этим просто не поспевает. Голова как место, где и обитает мораль, всегда отстает от событий.

Я.: А может быть, действуя тем же образом, можно было бы выбить немцев из Киева? Так же, как вы, пожарные, в город могли бы въехать и наши войска.

А.: Безусловно. Под Киевом у нас было верное превосходство.

Я.: Так почему же отошли?

А.: Вы и на это смотрите с упрощенных позиций буржуазного самосознания: «Центр мира — там, где я. Я = Я. Здесь = Здесь, где я. Превосходство = превосходство». Битва за Киев была решена в 300 километрах от города, в районе Умани, и уже не имеет значения, как мы — я имею в виду наши войска — чувствовали себя под Киевом и насколько мы были сильны. При всем преимуществе приходится отходить, потому что как часть социалистического целого мы оказались под угрозой окружения. Мы это знали. Только видеть этого не могли. В противном случае, тут я с вами согласен, мы нашли бы возможности удержать Киев. Находчивости нам было не занимать. Проблема в том, что поражение можно только отметить на карте, увидеть его, как пожар, нельзя.

Я.: Наградили ли вас потом за совершенные действия?

А.: Нет.

Я.: Было ли известно о вашем поступке?

А.: Это был просто частный жизненный случай, не геройство.

Я.: Почему же нет?

А.: Возможно, делать этого вообще не стоило. Мы обеспечили немецкое командование квартирами.

Я.: С классовых позиций жителей это неверно.

А.: Трудно сказать. Это было больше инстинктивное действие.

Я.: А с точки зрения советской агитации — геройский поступок.

А.: И все же никаких наград.

Я.: А почему, как вы полагаете, этого не произошло?

А.: Потому что нас было уже не найти.

Я.: Как же это? Ведь вы вернулись.

А.: Верно. Мы пробивались назад через немецкие позиции тремя параллельными колоннами, чтобы повысить скорость.

Я.: Они стреляли вам вслед?

А.: Вовсю. Но цистерны были уже пустые.

Я.: Так почему же вас было не найти?

А.: Мы потеряли наши функции.

Я.: Вас сняли с должности?

А.: Нет. Мы оказались в степи. Там нечего было тушить.

Я.: Обеспечения бензином у вас не было?

А.: Мы проехали 300 километров. Удалось заправиться. Но на этих просторах нашей колонне, предназначенной для работы в городе, делать было нечего.

Я.: И что же вы делали?

А.: Мы хотели попасть в Кривой Рог.

Я.: Зачем?

А.: Там нас могли оценить, там есть большие объекты. В деревне колонна в 216 специализированных машин бессмысленна. В деревне не может быть такого пожара, с каким мы справляемся.

Я.: Так вы разделились?

А.: Тогда исчезла бы ценность команды. А именно ее мы и старались сохранить.

Я.: А зачем вам был Кривой Рог? У вас кончился бензин?

А.: Да нет. Бензина было сколько угодно. Склады были рады от него избавиться.

Я.: Так вы могли ехать дальше.

А.: В степи нас одолели сомнения.

Я.: В чем?

А.: Во внутренней ценности нашей коллективной колонны. Мы разделились.

Я.: Жаль.

А.: Мы тоже так считали. Мы не могли справиться с сомнениями на огромных равнинных просторах.

Я.: Как же происходило разделение?

А.: По две машины присоединялись к каждой отступающей дивизии. Так команды не стало. Мы тушили только отдельные малые объекты.

Я.: Почему вы не держались вместе?

А.: Это вопрос самоощущения. Машины не хотели ехать в степь. Если бы у нас были тягачи помедленнее, мы бы стали сельскохозяйственной колонной, спасающей урожай.

Я.: Вы бы наполнили свои цистерны зерном? Ведь оно текучее, как и вода?

А.: А как бы вы потом очистили цистерны от мякины?

Я.: Я не специалист, не знаю.

А.: Наше самосознание удержало нас от того, чтобы уродовать машины таким образом.

Я.: Вы говорите о самосознании и самоощущении, в чем разница?

А.: Самоощущение связано с работой брандспойтов, автомобилей и техники.

Я.: Вы говорите об этом с какой-то скептической ноткой в голосе?

А.: Есть еще субъективное дополнение к собственной деятельности техники. Нам бы надо было верить в себя.

Я.: Учиться у машин?

А.: Разумеется. Тогда бы мы остались вместе.

Я.: И вас бы наградили?

А.: Да, ведь нас бы тогда можно было найти.

Вживание

Офицеры находившегося в Киеве саперного батальона прошли в свое время школу комиссара Арнульфа Тоттфрида. В конце июля Тоттфрида не стало. Но его ортодоксальная материалистическая школа жила в офицерах. Их задача состояла теперь в том, чтобы предугадать, как будет вести себя немецкое командование после того, как немцы займут город. Саперам было дано задание как раз в тех местах, где разместятся немецкие командиры, установить мины и бомбы с часовым механизмом. Это предполагало проникновение в мысли и чувства фашистских захватчиков; надо было изучить их привычки — тогда бомбы могли быть заложены именно так, чтобы уничтожить врага, когда он обустроится. Существенно важно, говорил подполковник Щепков, найти временные связи между этими привычками. Ведь надо сделать так, чтобы у противника не было времени приспособиться к ситуации. Если бомбы будут рваться одна за другой из-за того, что мы разгадали только некоторые привычки фашистского командования, а другие нет, у них останется шанс принять ответные меры или вооружиться предусмотрительностью. Или они профилактически уйдут на время из города и вернутся со своими саперами, от которых наши подарки не скроются.

Обсуждение шло туго. Советские офицеры еще не освободились от страха, вызванного чистками предыдущих лет. Ни один из них не видел когда-либо фашиста вблизи. Так что каждому оставалось только вооружиться методикой диалектико-материалистического анализа и попробовать вжиться в привычки вражеского командования. Но ведь фашисты — не просто люди вообще. Есть опасность, сказал капитан Цревенко, что мы окажемся слишком ловкими и слишком точным анализом фашистских привычек (это можно будет сразу установить по результатам, если все наши заряды взорвутся вовремя) навлечем на себя подозрение начальства в том, что в нас самих есть фашистские чувства. Потому что иначе как нам удастся так точно вжиться в них, если в нас самих нет ничего с ними связанного? Кто тогда подтвердит диалектико-материалистический характер наших рассуждений? Тут еще вот что, добавил майор Сартов, как это будет согласовываться с нашей партийной позицией, если мы будем считать, что У ФАШИСТОВ ЕСТЬ НЕКОТОРЫЕ ВПОЛНЕ НОРМАЛЬНЫЕ ПРИВЫЧКИ, которым они и будут следовать, располагаясь в огромном городе после его захвата. А если мы не признаем за ними воинских и бытовых привычек, примерно таких, которыми мы и сами руководствуемся в подобных условиях, может случиться, что заряды вообще не взорвутся или не вовремя, тогда нас могут обвинить в халатном отношении к долгу защиты отечества.