Записки уголовного барда - Александр Новиков

Входит какой-то офицерик. Разглядывает как в зоопарке.

– Что натворил?

– Письма пишет домой.

– На жизнь жалуется? Или на нас?

– Да на нас кому отсюда пожалуешься, только Господу Богу, хе-хе.

– А чего в таком тряпье привели, не переодели?

– А хули ему переодеваться лишний раз – сейчас суток десять добавим и – обратно.

Офицерик, хихикая, уходит. Терпение лопается.

– Вы если хотите дать еще десять, так дайте и уведите. А не издевайтесь.

– Что, бля?.. Ты еще диктовать будешь? Сиди и слушай, что я тебе сейчас говорить буду!

Деваться некуда – мотаю на ус долгую матерную проповедь. Вспоминаю, через кого посылал. Писем было три. Все написаны разной пастой. Все отправлены по разным каналам. Чтобы понять, через какой спалилось, нужно увидеть цвет. Маленкович – опер опытный, читать вряд ли даст. Но – была не была.

– Вы меня наказывать собрались, а письма так и не показали.

Встаю с табуретки, делаю движение к столу.

– Сидеть! Сидеть на месте!

Он расправляет в руках конверт и вытягивает перед собой.

– Почерк узнаешь? Адрес узнаешь?

Вот теперь узнал. Написано и подписано зеленой пастой. Это отправляли вместе с Андрюхиным посланием через Вову-второхода. Теперь все ясно.

Этого самого Вову, угрюмого вида детину, забросили в нашу камеру с месяц назад. По всем признакам сидеть вместе с нами он не должен: вторая ходка, пребывание старшим по камере на посту у малолеток. Такое в то время бывало – второходов с «мутной биографией» иногда подсаживали в камеру к малолетним «смотреть за порядком». Кроме всего он уже осужденный.

Решаем основательно выяснить все подробности его пребывания. Андрюха задает вопросы, делает вид, что верит ответам. Из рассказа выходит, что посадили его к нам потому, что менты откуда-то узнали о первой ходке и «новой делюге».-. Поэтому сделали запрос, и пока документы ходят, он будет сидеть здесь. Но если нароют и все подтвердится – переведут к второходам в осужденку. А что часто вызывают к адвокату – так «делюга серьезная, но есть маза уйти под чистую». Сама собой вырисовывается кличка – «Вова-второход».

Через неделю подозрения немного утихают. Сидит себе, никуда не лезет. От адвоката приходит с чаем, с сигаретами. Неохотно, но делится. Кто-то из сокамерников просит отправить через его адвоката маляву домой. Кто-то – письмо. Малява доходит. Письмо тоже. По содержанию и в том и в другом – порожняки. Первый раз отправляют для проверки. К примеру, прислать в очередной передаче носовой платок с такими-то инициалами. Платок присылают. Потом кто-то отправляет еще. Кажется, дорога налажена.

Наконец один решается на серьезное послание. Его подельник в бегах, и от того, возьмут его или нет, зависит срок и статья. А кроме всего, просит прислать в «дачке» махорки напополам со «шмалью». Условный знак: если подельник в бегах – еще и общую тетрадь с зеленой обложкой. Если взяли – с красной. Вова-второход уносит его с собой на визит к адвокату. Скрученное в плотную трубочку, величиной с сигаретный фильтр, послание, заплав– ленное в полиэтилен. Запихивает глубоко под язык: если что – проглочу.

Через день автора послания выдергивают вместе с матрасом и уводят в другой корпус.

Дальше начинаются и вовсе странные вещи. Первая – вышманывают «ступень». Его прятали в трубе нарной стойки. Опускали на нитке, а конец ее крепили хлебным мякишем на глубину пальца. Ступень передавался из поколения в поколение. И вот, когда вся камера была на прогулке, прошел шмон и его нашли. У кого-то – заклеенные в обложку деньги. Разодранная тетрадь так и осталась валяться посреди камеры.

– Кто-то цинкует, – процедил мне в плечо Андрюха.

В камере поселился дух подозрения.

, Однажды утром отворяется дверь и на пороге возникает та самая Вера, что прорвалась в карцерное здание и бросила мне сигареты со спичками.

– Новиков, в медсанчасть.

Вскакиваю, на ходу продирая глаза. Камера удивленно затихает: какая еще медсанчасть? Никто никуда не просился.

Одеваюсь как в лихорадке и выхожу на коридор.

– Иди вперед до поворота, не оглядывайся.

Сворачиваем, оказываемся перед входом на лестницу.

Это место не просматривается. Если кто-то пойдет по ней – услышим шаги.

– Слушай меня быстро, у нас всего две минуты. Я не подосланная, верь мне, пожалуйста. Я не имею права никого выводить к врачу. Узнают – выгонят. Если надо письмо передать домой – подготовь, я завтра опять прийду. А сейчас пошли обратно. Скажешь, вызвали по ошибке.

Назавтра она пришла, как и обещала. Передаю маляву домой – была не была.

Жду Веру с ответом. Наконец свершается. Она появляется утром, улыбается в дверях.

– Новиков, в оперчасть.

На лестничном закутке передает мне письмо из дома и два червонца.

– Я была у вас дома. Там все в порядке. Вот, передали…

– Спасибо, Верочка.

– Давай повожу тебя по этажам, а то подозрительно будет, что опять так быстро вернулся.

Несколько раз проходим по корпусу и лестницам взад– вперед. Пока идем – переговариваемся. Вера тихо рассказывает мне в спину все новости из дома – они сейчас так нужны. А кроме этого узнаю самое главное – что происходит по делу. Кого вызывали, кого арестовали, что изъяли и чего ждать здесь в ближайшее время.

В камеру возвращаюсь в эйфорическом состоянии. Лежа на шконаре лицом к стене, украдкой читаю письмо из дома. Написано осторожно, на случай «палева». Но все равно тепло. Вот он в руках – кусочек дома, проделавший такой длинный и трудный путь. Слова, имеющие цвет, запах и голос.

Делюсь радостью с Андрюхой. Камера все понимает, но молчит. О таких вещах вслух не болтают.

По ночам готовлю ответ микроскопическим почерком. Жду Веру. Она приходит, и все остальное – как обычно.

– Я сегодня в последний раз. Кажется, меня сдали. Или из вашей камеры, или кто-то из коридорных. Такое чувство, что следят.

Быстро передаю трубочку-послание. Она прячет его глубоко за корсет. Делаем дежурный круг по коридорам и – обратно в «хату». Спасибо тебе, Вера, – эти два письма решили очень многое. А кое-кого и спасли от тюряги.

Больше она не появилась. Моя огромная нечаянная радость и огромная потеря.

По этому поводу решаем виду не показывать, но пасти Вову-второхода основательно.

Посылаем «конем» малявы о нашем «мутном пассажире» на другие корпуса. Из ответов складывается картина: половина его тюремной биографии – ложь.

Готовим предъяву. Вова это замечает или чувствует. Начинает вести себя злобно и агрессивно.

Вторая семейка, в которой жил не дождавшийся ни зеленой. ни красной тетради, шепчется в углу. Нас с Андрюхой посвящают в план: завтра на прогулке будет «предъява и массаж почек». Изъявляем желание составить компанию. Андрюха злится и уже еле сдерживается. «Второход» после обеда неожиданно начинает страдать сердечным приступом и срочно просится к врачу. Приходит, охая и сгибаясь. Падает на шконарь и укрывается с головой.

– На жалость давит, сука, – кивает в его сторону Андрюха.

На вечернем обходе остатки второй семейки вдруг выгоняют на коридор. Дверь камеры открыта, в дверях – дежурный и несколько коридорных.

– Вещи собрать. Матрасы – с собой!..

Выходя, оба оглядываются и красноречиво смотрят на нас: какие еще нужны доказательства?

В эту ночь собираемся в дальнем углу «помусолить стиры». Играем самодельными тюремными картами. Это – «для близира». На самом же деле решаем, что делать с этим «второходом».

– Скорее всего, он утром выломится.

– Нет. Скорее, выдернут нас. Эта крыса будет сидеть до конца. Он здесь для чего-то нужен.

Разговор идет оборванными фразами, шепотом, «маяками» и пальцовкой.

– Надо эту крысу давить. Ночью – на удавку, а утром бить в дверь: человек актировался! – внес предложение Андрюха. Все поддержали. Я тоже.

Согласно плану завтра, когда все идут на прогулку, двое остаются– по одному в камере не оставляют. За этот час распускают все капроновые носки и делают «кру– ченку» – тюремную веревку из скрученных нитей. При толщине с мизинец, на прочность может выдержать вес любого человека. Давить решено втроем. Андрюха – на петле, Серега – старший семейки – на руках, я – на ногах. Ночью, за пару часов до подъема, когда никто уже по камере не тусуется.

Андрюха объясняет процедуру:

– Эта мразь спит на брюхе. Я завожу удавку, а дальше… главное, чтоб не завопил. Потом подвешиваем к верхнему шконарю.

Честно говоря, я мало верил в то, что все окончится, как задумал Андрюха. Скорее всего, будет крик, шум-гам, подопытный выломится. Нас дернут в оперчасть, и все мы будем стоять на том, что «человек хотел повеситься, но мы не дали». Для начальства убийство и самоубийство в камере – почти одно и то же. Поэтому раздувать никто не станет. В худшем случае всех нас раскидают по разным «хатам». Вова-второход будет, конечно же, «втирать операм», что его хотели жизни лишить. Но он – один, а нас – трое. Нам веры больше. И потому начальство примет, конечно же, нашу сторону.