Смерть отца - Наоми Френкель

– А-ха, – удивляется Эрвин, – какая красота!

Перед их глазами зеленый густой ковер, покрывающий земли восточной Пруссии. Поля, насколько хватает глаз. Зеленая равнина простирается до горизонта, обозначенного темными лесами. Деревья на горизонте выглядят, как лестницы, соединяющие землю и небо. Утренний ветер ерошит молодые колоски. Озимые в эту году взошли с избытком. В центре равнины – холм с ограждением для коней. Солнце восходит из-за этого холма большим красным шаром, и лошади издалека подобны легким облачкам, которых, развлекаясь, ветер вырезал в формах лошадей.

– Когда мы были детьми, – показывает Гейнц на холм, – катались там на санках по снегу, а летом я приводил туда детей прислуги и наемных рабочих, сажал их в огромную бочку из-под пива и скатывал с вершины холма. Дети визжали, и вылезали из бочки со ссадинами, и матери их приходили жаловаться деду. Дед надирал мне уши и говорил: «Гейнц, что из тебя выйдет?»

Гейнц громко смеется. Солнце поднялось, и мягкие лучи касаются его лица.

– Гейнц, – подразнивает его Эрвин в минуты молчания, – С тех пор, как мы приехали в усадьбу, ты только рассказываешь о переживаниях детства.

Гейнц смотрит на него. Это не лицо симпатичного и доброго Эрвина, это лицо злое, отталкивающее своей жесткостью. На нем отпечатаны следы такого глубокого неприятия, что Гейнц отшатывается. Лицо Эрвина сейчас немного дремотно, как тогда, когда Гейнц пришел к нему по просьбе Герды. Эрвин общался с каким-то человеком низкого роста, быстрым в движениях и острым на язык. Оба были погружены в дружескую беседу о делах партии. Человек время от времени бил себя в грудь и напрягал корпус. А Эрвин сидел у стола с безразличным видом до того, что у Гейнца мелькнула мысль о явном преувеличении Гердой проблем ее мужа. Человечек поднялся со стула, намереваясь уходить. Простучал сапогами по комнате, держа портфель подмышкой. У дверей снова повернулся к Эрвину, и поднял сжатый кулак, символ коммунистического приветствия. На миг вспыхнули его зеленые глаза и снова сузились, словно пряча что-то.

«Неприятное существо», – подумал Гейнц и спросил Эрвина, постукивающего пальцами по белой скатерти.

– Кто этот человек?

– Шептун, – ответил Эрвин, – один из шептунов, локти которого острее, чем его язык. Нашептыванием они достигают своего. Человек этот мне не друг, Гейнц.

Герда стоит у стола, свежий запах мыла идет от нее, а глаза ее смотрят на Гейнца с немой просьбой. И он говорит Эрвину:

– Эти дела мне не интересны. У меня свои неприятности. И немалые. – И прочувствованными словами предложил Эрвину ехать вдвоем в оздоровительную поездку. Время от времени переглядывался с Гердой, и Эрвин заметил тайный союз, который они заключили. И тогда лицо Эрвина обрело выражение жесткости.

А на следующий день он оставил дом и пришел к Гейнцу.

– Эрвин, – говорит Гейнц в жесткое лицо друга, – здесь я провел счастливые дни, быть может, самые счастливые в моей жизни. Возвращение в места детства, Эрвин, это как долгая дорога к самому себе. Роешься в переживаниях детства, чтобы еще и еще раз сказать себе: был у тебя шанс прожить свою жизнь достойно, но ты потерял это на долгом жизненном пути. И ты хочешь обратно пройти этот путь, чтобы вернуть себе эту потерю.

– Что за такой великий шанс ты потерял, Гейнц? – иронически спрашивает Эрвин.

– Этакий небольшой шанс – по-настоящему прожить свою жизнь, – Гейнц тоже перенимает иронический тон Эрвина, – все мои дни, Эрвин, я был пустышкой Гейнцем. Эта опустошенность стала невыносимой. Германия борется за свое будущее. Куда я не прихожу, люди погружены в эту борьбу. Только не я. И скажу тебе, как на духу, Эрвин, я не чувствую себя хорошо в моей шкуре.

– Если так, что тебе мешает выйти из своей шкуры? Нет ничего легче в наши дни, чем присоединиться к одному из борющихся лагерей, – смеется горьким смехом Эрвин. Гейнц не ловится на этот насмешливый тон, и продолжает говорить всерьез:

– Полагаешь, что я не пытался? Всегда стремился заставить себя поверить до конца в какую-то идею, и не смог. Моя борьба за веру в жизнь началась с Герды, Эрвин. С моей любви к ней.

Выражение жестокости исчезло с лица Эрвина. Впервые Герда возникла в разговоре между ними. Лицо Эрвина неспокойно. С тех дней, когда Герда возникла в их жизни, и оба боролись за ее любовь, нет у него спокойного отношения к Гейнцу. Симпатия, с одной стороны, и неприязнь, с другой. Близость юношеской дружбы и чуждость жизненного пути. Все смешанные эти чувства прошедших до сих пор лет в душе Эрвина сейчас выступили в его вскинутом на Гейнца взгляде.

– Ты знаешь, Эрвин, как сильно я любил Герду. Когда я с ней познакомился, она была ревностной католичкой. Нельзя было ее добиться, если ты не был верующим и преданным своей вере. К сожалению, я не мог этим языком говорить с женщиной, которая была мной любима. Ты пришел со своей великой верой, жертвенностью, всеми теми качествами, которых жаждала душа Герды, и завоевал ее. Я знаю, что и меня был шанс быть таким, как вы, но не знаю, как он был мной потерян. И вот это я хочу выяснить, ибо само выяснение и есть оздоровление души.

Оба молчаливо погрузились в горькие размышления.

Поля на равнине были полны жизни. Крестьянские телеги катили по тропам и дорогам, и казалось, что нивы, колышущиеся под ветром, несутся вместе с этими телегами, и чириканье птиц наполняет безмятежную атмосферу утра.

– Ты помнишь Гюнтера Фабиана, – неожиданно спрашивает Эрвин.

– Парня из нашей группы, которые сочинял такие меланхолические лирические стихи?

– Да, да, он, тот самый парень с тонкой чувствительной, как у девушки, душой, который говорил всегда негромким голосом. Несколько дней назад я встретил его в нацистской форме. Наш Гюнтер, нежный и мягкий, как девушка, шагает в черных сапогах. В полнейшем изумлении я окликнул его – «Гюнтер, что ты делаешь в этом маскарадном наряде?» И он не ответил мне гадменно, не говорил со мной высокопарно. Он ответил с печалью, тронувшей мое сердце: «Эрвин, сказал он, это наша судьба. Ты что, не чувствуешь этого? Гитлер – наша судьба. Никто из нас не сбежит от этой судьбы. Лучше шагать вместе со своей судьбой».

Он сказал правду, Гейнц. У каждого из нас это чувство, что нас ждет судьба, от которой не сбежишь. Моя судьба – коммунистическая партия. Даже если меня оттуда выгонят, а, скорее всего, так и будет, ее судьба будет моей судьбой. Я всегда верил в то, Гейнц, что быть настоящим человеком, означает – в любой период, в любой час жить в двух мирах одновременно – в реальном и в идеальном. Силой идеи я смогу определить реальность моей жизни. Но это иллюзия, Гейнц. Мы всего лишь безымянные существа. Мы уносимся потоком событий. Гюнтер назвал это судьбой. Ты неспокоен, ибо чувствуешь то же, что Гюнтер и я, но еще не дал имени своей судьбе. Ты – безымянное существо с безымянной судьбой. Будь спокоен, Гейнц, у нас одна судьба.

– Не могу я так продолжать, Эрвин, – в сердцах говорит Гейнц. – Понимаю, что мою безымянную судьбу я должен превратить к какую-то определенную, сознательную. Если только не рухну в момент, когда она прилипнет ко мне.

Эрвин склоняет голову к Гейнцу и тяжело произносит слова перед его взволнованным лицом:

– Ты прав во всем, что сказал о Герде. Но я больше не в силах расстелить перед ней богатство моей души, как я расстелил перед ее ногами в те дни.

Не знаю, что готовит нам с нею судьба.

– Жаль мне, Эрвин. Очень жаль.

– Ты имеешь в виду Герду?

– Я имею в виду Герду, тебя и богатство твоей души.

Оба опираются о столбы, к которым прикреплены головы потертых древних богов, и молчат. Во дворе деда блеяние козы, мычание коровы, рев осла, кудахтанье кур и ржание лошадей. Все разбитые двери, висящие на своих осях, скрипят на ветру. Из открытого окна кухни доносится голос Агаты:

Вернулся странник, усталый от ненастий,В жилище свое, к любви своей и счастью.

Ароматный запах кофе вместе с голосом доходит до веранды дома.

– Идем к Агате, – машет Гейнц рукой Эрвину, – священник нас уже там ждет. От кастрюль на плите Агаты идет пар. Общипанная курица положена около раковины. Вторая, еще не ощипанная, кудахчет, сидя в корзине на яйцах.

– Добро пожаловать, – Агата захвачена врасплох их появлением, быстро вытирает полотенцем стулья и приглашает гостей к столу, заставленному посудой и едой.

– А где священник, Агата? – спрашивает Гейнц. – Ты не видела его?

– Нет, священник сюда не приходил, говорит Агата и ставит перед ними большие толстые чашки, расписанные голубыми цветами. Сидя с ними, держит на коленях миску и что-то на ней помешивает.

– Что ты делаешь, Агата? – спрашивает Гейнц, состроив приятное выражение лица.

– Крем, – коротко отвечает Агата, – лимонный крем.

– Лимонный крем Агаты знаменит за пределами дома, Эрвин.

– Все, – Агата перестает помешивать, – давным-давно ты не пробовал лимонный крем. Фрида, бывало, говорила мне: Агата, как у тебя получается такой превосходный лимонный крем? А у меня не получается. Как, Агата? А я ей отвечала: Фрида, мой лимонный крем тает под языком, потому что я беру большие лимоны лучшего качества и не мешаю с водой. И это все. Фрида добавляет воду.